И. ВОРОНЕЦ

…ДОЖДЬ лил всю ночь. С заснеженных вершин Альп дул порывистый ветер. Для южной Баварии такая погода в мае — обычное явление, только время было необычно суровое — разгар второй мировой войны, 1942 год.

Наступил рассвет, но все казалось серым: небо с низко плывшими тучами и дым, густыми клубами окутавший островерхие крыши зданий. Вдали виднелись массивы рощ и перелесков на ступенчатых предгорьях. И только мокрый от дождя асфальт дорожек между бараками да «апельплац» темнели черной гладью.

Часы с метровыми стрелками на готической башне офицерского казино мелодично отбивали каждую четверть. Время в Хаммельсбургском концлагере «XIII—Д» шло с немецкой методичностью и точностью.

Пробило шесть… Утреннюю хмарь и туман прошили яркие, словно дождем промытые лучи вышедшего из-за горы солнца. Запарили мокрые крыши и асфальт.

Дни для заключенных в лагере, словно две капли воды, похожи один на другой. Нередко свирепствовали дизентерия и тиф. Голод и холод были нашими постоянными спутниками. Охраннику на вышке ничего не стоило дать одну-две очереди из автомата прямо в людей.

Никому из заключенных не удавалось проделать двадцать метров «гусиным» шагом из общей физзарядке по комплексу Мюллера. Истощенные узники с трудом передвигались обыкновенным шагом. И, конечно же, нарушителя ожидало наказание — внушение в подвалах гестапо, в здании казино.

И вот после подобной жестокой обработки гестаповцев я со сломанными ребрами и выбитыми зубами попал в лагерный госпиталь. Спасибо врачам из пленных, вскоре встал на ноги. Содержалось в том сером и мрачной здании с окнами, густо забранными решеткой, около пятисот больных.

В марте 1942 года фашисты поместили туда 62-летнего генерала Д. М. Карбышева. Он попал в госпиталь не по болезни: фашисты старались прятать его от большой массы пленных, боясь, что он начнет их «разлагать», как и в других лагерях.

И вот в то майское утро больные с нетерпением ожидали прогулки, а вместе с ней и очередной встречи с генералом Карбышевым.

Ютимся под развесистым каштаном у нагретой солнышком стены и с нетерпением поглядываем на выходную дверь. В госпитале генерал содержался в отдельной палате, куда заходить нам строго запрещалось. Наконец. Дмитрий Михайлович вышел, внакидку на нем была поношенная солдатская шинель. Седые волосы наполовину прикрывала пилотка. Солдатские сапоги с носками, круто задранными вверх, видно, были не по размеру. Генерал шел медленно, помахивая немецкой газетой.

Дмитрий Михайлович прекрасно владел языком врага — немецким. Нисколько не хуже французским и английским.

Он развернул газету, усевшись в центре нашей группы, и в голос пробежал кричащие, крупным шрифтом набранные заголовки статей.

— Так-так! Хорошо, даже отлично! — вроде про себя проговорил Карбышев.

— И что же здесь хорошо? — кто подумал, а кто и вслух высказал.—И в этом году фашист продолжает наступать!

— Ну, чего приуныли! Радоваться надо по этому случаю,— продолжал генерал.

— Вроде бы нет оснований для радости, скорее, наоборот, Дмитрий Михайлович,— заметил кто-то, кивнув на газету.— Конечно, если написанное там — правда.

— К сожалению, друзья мои, пока почти так оно и есть! Иначе эту пакость мне бы не преподнесли. Но надо уметь читать и между строк! — разъяснил генерал.— Вот давайте попробуем! Севастополь не пал еще, как я думал, а продолжает держаться! А значит, перемалывает отборные части Манштейна. Ленинград в осаде, полностью окружен. Но фашистам никогда не сломить город — сердце Революции!

…Или вот пишут здесь: «Армия Паулюса нацелена на Сталинград». Но, поверьте мне, друзья, Сальских степей ему не миновать. А пески, их я еще с гражданской знаю, зыбучие — по самое горло затянут захватчиков!

Но тут до нашего слуха из открытого окна донеслись тяжкие стоны, которые переросли в мучительный крик. Все, затаив дыхание, обернулись…

— Это Мотыгин из шестой палаты — прервал гнетущую тишину пленный-фельдшер госпиталя Иван Игнатьев.

Молодого лейтенанта пограничника Мотыгина мы все хорошо знали. Он второй месяц лежал без движения: сначала воспаление легких, потом тиф, и наконец, язва желудка завершали свое дело. Мотыгин терял последние силы — третьи сутки ничего не ел.

— А нельзя ли ему чем-нибудь помочь? — спросил фельдшера Дмитрий Михайлович.

— Мотыгина, да и других, можно бы еще спасти,— сказал Игнатьев.— Но ведь лечить их и поддержать — совершенно нечем!

— Вот изверги! Хуже каннибалов проклятые фашисты,— от сильного волнения картавя, проговорил генерал.

В то утро больные узники, не дождавшись конца всегда желанной прогулки, стали расходиться по палатам. Во дворе остались четверо: задумчивый генерал Карбышев, Валентин Радкевич, Алексей Горбачев и я.

Наша тройка по очереди осуществляла связь Дмитрия Михайлович руководством лагерного подполья Хаммельсбурга — Радкевич, Горбачев и автор этих строк были больными ходячими. Приходилось помогать санитарам госпиталя доставлять пищу — «баланду», как мы ее называли, из лагерной кухни. Между стенками пищевых термосов мы регулярно проносили все то, что поручал генерал Карбышев и подпольное руководство лагерного сопротивления.

Сидим и ждем у старого каштана.

— Который час, ребята? — неожиданно спросил Карбышев.

Мы дружно обернулись к башне с часами.

— Половина десятого, Дмитрий Михайлович,— ответил Радкевич.

Даже не обратив никакого внимания на его ответ, генерал встал, тяжелой походкой направился в помещение. За ним собрались уходить и мы, но тут Горбачев там, где только что сидел генерал, заметил оставленную им пилотку.

— Вот до чего расстроился, вещь оставил. Надо занести.

А когда взял ее, из пилотки на траву выпали наручные часы генерала и пенсне в золотой оправе. Левое стекло пенсне было лопнувшее, а на фарфоровом циферблате часов читалась надпись мелкой вязью: «Генрих Мозер».

Что тут было делать? Часы шли, время соответствовало башенным. Возможно, генерал забыл вещи, что было мало вероятно. Зачем же он, имея часы, заставил нас посмотреть на башню?

— Отнеси, Иван, может, у него что выяснишь,— предложили мне друзья.

Я отправился в палату, где находились Карбышев и генерал Артеменко.

Но вскоре вернулся, принес обратно часы и пенсне.

— Все это я оставил, чтобы спасти Мотыгина,— объяснил мне Карбышев.— Прямо дать вам не рискнул, подумал, что не возьмете. А немцы все, в том числе и шеф лазарета унтер Людвиг Штамм, на ценности падкие. Возможно, принес бы нужных лекарств, кое-каких продуктов. А. вы о чем подумали?..

Но вышло так, что в тот день Штамм в госпитале больше не появлялся. Пришел утром следующего, но Мотыгину уже больше ничего не требовалось — ночью его не стало…

Чем дальше уходит от живущих последняя война, тем пристальнее следует вглядываться в ее многоликость. Героическую, беспощадную, суровую и горькую. Память — не только дань прошлому. Она — опора, без которой трудно представить не только настоящее, но и будущее.