По дороге извозчик сообщил много дурных вестей Российское правительство призвало теперь на военную службу и мусульманское население Туркестана. Но не для того, чтобы с оружием воевать против немцев, а для рытья окопов. Но киргизы воспротивились. И потом они стали в своих мечетях молиться Аллаху о победе немцев над русскими. Они считали, что если уже их призвали в армию, значит германцы перестреляли всех русских и они теперь должны будут занять их места.

В русских селах все мужчины от 17 до 45 лет давно уже были призваны. Остались только старики, женщины и дети. И теперь киргизы собирались в отряды и банды и нападали на села, ужасным образом убивали людей и грабили дома. Потом села поджигались.

Дома мне все это подтвердили. Страх и паника росли неимоверно. Многие отсылали своих дочерей. Нашу дочь Анну мы отправили к родственникам в Самару у Тракта, где она жила целый год.

Таким образом киргизы уничтожили в местности Истиккуль-Приспек, что недалеко от нашего села, сорок русских деревень. Они уничтожали не только дома, но и все посевы, так что практически уничтожено было все.

72 

В одну светлую лунную ночь большая группа киргизов появилась на нашем дворе. Мы со страхом увидели, что все были вооружены. Один сошел с лошади и подошел к окну, за которым спал Он явно хорошо ориентировался. Он позвал меня по имени. Я открыл окно и спросил, что он хочет. Он ответил: «Наши предводители послали нас за вами. Мы стоим большим лагерем у Ключевки. Предводители хотят с вами посоветоваться, потому что вы немец. Быстро седлайте лошадь и поехали с нами. Совет должен закончиться до утра. А нам еще ехать двенадцать километров».

Сопротивляться каким-либо образом было бессмысленно. Это была и вежливая просьба, и полный серьез, и угроза одновременно. Успокоив жену и детей, я отправился.

На большом пастбище собралось около тысячи киргизов. Главари сидели на возвышении и ждали меня. Они вежливо пригласили меня сесть посередине. Затем один из них, видимо самый главный, начал:

«Друг Рахман-бай (так меня называли в этих племенах), мы пригласили вас, чтобы кое-что с вами обсудить. Как вы знаете, мы хотим покончить с русскими. Так как немцы перебили всех русских, и те теперь хотят забрать нас в армию, мы решили помочь немцам отсюда. Потому что мы их друзья и все время молимся о них в мечетях. Ведь их паша, кайзер Вильгельм несколько лет тому назад посетил в Константинополе Сеит-Хамиет пашу, султана Турции. Он также ходил в пятницу (мусульманское воскресенье) вместе с султаном на служение в мечеть - с белым тюрбаном, как и султан. После того, как германский паша попросил руки дочери султана для своего сына (на самом деле ничего такого не было), мы теперь добрые друзья с немцами.

Мы знаем, что в ваших восьми селах живут немцы и что вы также против русских, как и мы. Русские обращаются с вами также, как и с нами. Это мы видели при поставках лошадей. Там, где русский крестьянин должен был отдать одну лошадь, у вас брали двух. Русские ненавидят вас также, как и нас. Но теперь наступило время мести. Сорок сел с их жителями уже стерты с лица земли. Теперь остались Александровка, Димитровка, Ключевка, Водное и Алексановка. Ваши села расположены как раз между ними, но с вами ничего не случится. Чтобы охранять вас, мы уже несколько ночей окружаем их постами, которых никто, конечно, не должен видеть. Но они следят, чтобы кто-нибудь из

73 

наших людей нечаянно вас не тронул. Теперь вот наш совет пойдемте с нами и отомстите вместе с нами нашему общему врагу»

Лихорадочно стараясь сохранить верный тон, я начал говорить: «Друзья, я очень благодарен вам за то, что вы так пошли навстречу и за ваше доверие. Но я должен вам сказать: насколько правда то, что вы говорите о нашем отношении к русским, настолько верно и то, что во всех наших селах живут христиане, которым Христос запретил месть. Поэтому мы не можем идти с вами. Но если вы желаете, я могу дать вам совет.»

«Мы полностью доверяем вам, Рахман-бай, потому что знаем вас много лет. Поэтому мы знаем, что вы дадите добрый совет.»

«Дорогие друзья, вы думаете, что вас забирают в армию, потому что уже расстреляно очень много русских. Но это большая ошибка. Россия много, много больше, чем вы думаете и может призвать еще очень много солдат. Вы это еще увидите. Я не ошибусь, если скажу вам: может быть уже очень скоро придет много солдат, чтобы наказать вас. Среди них будет много отцов и сыновей тех, кого вы убили. И они будут мстить. Поэтому я советую вам, как ваш друг: уходите как можно скорее со всем, что у вас есть , в горы. Подождите там десять дней и увидите, прав ли я.»

После этого все предводители собрались на совет. Совет длился довольно долго. Наконец меня опять позвали в круг. И опять самый главный заговорил со мной, при этом он передо мной встал:

«Дорогой Рахман-бай, мы решили принять ваш совет и последовать ему, потому что знаем, что вы желаете нам лучшего.»

Тогда собрали всех мужчин и главный повторил им все, о чем мы советовались, и что решили. Затем он поднял руки к небу и воскликнул: «В знак того, что мы приняли совет нашего друга Рахман-бая, поднимем все к небу руки и скажем: «Аллах-га шукур!», что значит «благодарность Богу». Это общее восклицание из более тысячи уст, прозвучало как удар грома. Затем последовала команда: «Все бегут со своей юртой, скотом и семьей в горы - до следующего призыва!»

Но нового призыва не последовало. Как я и предполагал, прибыли тысячи русских солдат - среди них отцы и сыновья убитых - и мстили всякому, кто назывался киргизом и попадал к ним в руки, и мстили еще ужаснее, чем в свое время киргизы. Солдаты проникали далеко в долины и горы и уничтожали все и вся, что

74

 

только находили. Но многие богатые киргизы со всем награбленным добром - среди которого было и много девушек - бежали в Китайский Туркестан, что был расположен в пяти дневных переходах отсюда (5).

Сразу через год, в 1917, разразилась революция - со всеми ее страшными последствиями. Миссионерскую деятельность запретили и мне пришлось сидеть дома, тихо и без дела. С одной стороны это было для меня действительно хорошо. Но покой продолжался недолго. Уже в июле новое правительство издало указ, чтобы все народы и племена избрали делегатов, которые бы представляли интересы общин в бывших губернских городах.

Наша община - она состояла из 12 деревень - избрала меня, потому что я кроме русского знал все четыре мусульманских языка, на которых говорили в огромном Туркестане. Сотрудниками и советчиками мне выбрали братьев П. Я. и Г. М., которые также имели право голоса. Уже в том же месяце все делегаты Туркестана должны были собраться в большом здании губернатора. Сам губернатор со всеми подчиненными был арестован и снят с поста.

Так как нам всем было чуждо и незнакомо правительство без избранного или назначенного главы, то был выбран председатель, который был коммунистом и одновременно противником всех до сих пор существовавших форм управления, это был господин Керенский, который позже некоторое время был правителем России. Любой вопрос решался большинством голосов. В этом совете было 5 процентов европейцев и 95 процентов мусульман, которые, естественно, все решали в своем духе.

Из Москвы постоянно прибывали красноречивые ученые мужи, которые - обозленные долгой войной - ругались и натравливали на царское правительство. Собрания продолжались много дней. Нам, троим менонитам, сказать было особенно нечего. Из Москвы каждый день поступали новые предписания, так что смятение все

75 

возрастало.

Мы трое жили тогда в хранилище Библий у брата Янцена в свободное время мы, как обычно, ходили в старый город и беседовали с нашими мусульманскими друзьями. Но большего достичь мы не могли.

При встрече делегатов вначале о религии особенно не говорили, хотя время от времени какой-нибудь «высокоуважаемый» московский оратор грубо и презрительно выражался о длинноволосых попах. В конце концов они оказывались виноватыми во всех несчастьях.

Когда мы вернулись из Ташкента, нам постоянно приходилось участвовать в советах в Аули-Ата. Но в октябре опять нужно было ехать в Ташкент, где в это время было волнение.

С 25 до 28 октября продолжались кровавые бои, где погибло много людей. Большевики воевали против левых революционеров. Большевики - в противоположность к левым - были все хорошо вооружены. В крепости были также и некоторые солдаты царской армии. Их уложили первыми. Затем победители прошли по всему городу и безумно и бесчеловечно уничтожали все, что попадалось им на пути - мужчин, женщин и детей. Вскоре улицы были полны трупов. Председателя левой партии они живым посадили в топку локомотива, готового к отправке, и сожгли его там. Это был один мой старый знакомый - Баронев, бывший директор государственного банка, деликатный человек. Осталась молодая жена с несколькими детьми.

Во время этих страшных событий мы, трое менонитов, сидели у брата Янцена в подвале.

Когда все утихло, победившие большевики устремились в дома так называемых «богатых бюрократов», чтобы реквизировать все, что осталось, для нового правительства. «Грабеж» было капиталистическим выражением, которое большевики к себе не применяли.

Как только появилась возможность, мы собрались домой, с постоянным страшным вопросом в сердце: как там дома? Мы добрались до Чимкента и с большим облегчением увидели, что там все спокойно. Мы проезжали через многие русские села, но там ничего не знали о происшедшем в Ташкенте. Дома все тоже было спокойно.

Но вскоре и в наших селах появились большевики и их

76 

комиссары, собиравшие большие собрания. Все старше шестнадцати должны были там присутствовать - и мужчины и женщины. Там произносились громкие речи о счастье и благополучии. Но прежде все должны были стать членами партии. Но у нас, менонитов, они нашли мало понимания.

Хранилище Библий нам пришлось в 1918 году закрыть. Поэтому брат Янцен вернулся со своей семьей обратно и жил в Николайполе. Потом он определенное время работал в Орловке учителем. Между Орловкой и Николайполем было семь километров. По воскресеньям он часто служил нам в школе Словом Божиим и получали богатые благословения.

После жатвы до нас дошли строгие приказы, чтобы мы сдали все, что было у нас лишнее, или что было государственной собственностью. Все это нужно было доставить в расположенную в 35 километрах Александровку. Это было для нас, крестьян, тяжелым ударом, но ничего нельзя было изменить. Вскоре прибыли представители власти и забрали у нас плуги, веялки, косилки и много телег.

Кроме того, каждые три месяца в нашем округе устраивались выборы. Ни один из выбранных не имел права отказаться от избрания, иначе его считали контрреволюционером, то есть царистом, и соответственно с ним обращались. Во время одних таких выборов это несчастье пало на меня, я получил на выборах окружных комиссаров столько голосов, что стал заместителем главного комиссара. Этот комиссар, бывший военнопленный из Галиции, - его звали Сорока - был неплохим человеком, своего рода чистый коммунист, оставшийся в России, но любил выпить.

И теперь я должен был вместе с ним каждый день работать в окружной канцелярии и потому был вынужден все время быть в городе. Вечерами я часто ходил в старые кварталы, где мог поговорить со своими мусульманскими друзьями о более важных делах, чем о печальных событиях в нашей стране.

Почти каждый день в комиссариате были заседания, где должны были присутствовать все делегаты округа. По примеру Москвы, дошедшего до нас через Ташкент, мы быстро принимали новые решения. Как уже говорилось, нас было 5 процентов против 95 мусульман. А они, угнетаемые раньше царским режимом, были теперь настроены против нас враждебно. Так как большевизм дал им вначале больше свободы, они почти все стали членами партии

77 

и потому имели власть во всех других инстанциях. И для них было само собой разумеющимся мстить своим бывшим господам.

У Сороки и у меня было всегда очень тяжелое положение, потому что они принимали массу неразумных и ненужных решений. Грамотные мусульмане во всем держались в стороне и ничего не хотели знать о большевистской идеологии. И все равно большинством голосов мусульмане проталкивали свои вопросы, и в этом их большей частью поддерживали вернувшиеся с фронта. Все эти вернувшиеся солдаты были глубочайшим образом озлоблены и разочарованы. Многие из них работали писарями в канцеляриях, где также главенствовали мусульмане.

Осенью из Москвы пришел закон об экспроприации и к нему приказ, чтобы каждый народный представитель этот закон подписал. Итак всех делегатов опять собрали вместе и заранее предупредили, что отныне нет больше слов «мое» и «твое». В собрании делегатов новый закон положили для подписания. Большинство согласились. Но я воспротивился и президент потребовал от меня объяснения. Я встал и сказал: «У нас в селе есть сосед, который двадцать лет назад бедным приехал из России в Туркестан молодым человеком с женой и двумя детьми. Все это время он тяжело работал и приобрел немного земли. Если я подпишу закон, тоща я заберу собственность этого человека. Значит, я должен себя спросить: к чему этот человек все эти годы работал? При этом он настоящий революционер. И таких случаев, как этот, очень много. Ведь Ленин говорил нам, что большевики должны заботиться о пролетариате и поддерживать его. Поэтому я не могу подписать этот закон.»

Тогда все делегаты закричали на меня: «Долой его! Долой делегата Янтцена! Он контрреволюционер, он монархист, капиталист.» Другие кричали: «И он еще как миссионер перетянул некоторых наших людей из мечети в свое учение…» и т. д.

Я встал и оставил зал. В своей квартире я сразу лег спать, потому что было уже поздно. Через пару часов меня разбудили стуком в дверь. Я встал и спросил, кто там. Мне ответил знакомый голос Ибраимова, председателя коммунистической партии мусульман, который был одновременно председателем ГПУ, очень грамотный татарин и мой хороший друг. Он сказал: «Дорогой друг Янтцен, как неразумны вы были сегодня, что не подписали закон об экспроприации! Знаете, что потом произошло? После заседания

78 

меня вызвали в Отделение по «важному вопросу». Когда я пришел, то услышал, что речь идет о вас. Было решено убрать вас с дороги и притом через расстрел. Завтра в 7 часов придут солдаты, чтобы забрать вас. Сам я, конечно, ничего не мог сделать. Но, как старый друг, который часто бывал в вашем доме и ел хлеб и соль, я должен вас предупредить. Я это делаю по закону мусульманского гостеприимства и свободен от вашей крови. Я вас предупредил. Вот ваша лошадь и вот седло. У вас еще есть время бежать. Поэтому, вперед! Пусть Аллах будет с вами и защитит вас. До лучших времен, чем сейчас.» С этими словами он исчез.

Я быстро оседлал коня, поехал еще к моему коллеге, сказать что случилось, не называя по имени того, кто меня предупредил и передал ему печать и ключи от канцелярии. Он пожелал мне удачи и я уехал. До Орловки было 65 километров. Но темная ночь защитила меня.

Дома я рассказал жене и детям - все они уже были женаты - мое положение. Я решил, что меня прежде всего будут искать дома. Поэтому я хотел бежать в горы, чтобы спрятаться у кара-киргизов. Так я сел на коня и поскакал в горы.

Все так и получилось, как я думал. Солдаты искали меня дома. При этом они обыскали весь дом и забрали с собой все, что им понравилось. Это было тяжелое время для моей семьи.

Весь день я бывал где-нибудь высоко в горах, ночью же тихо спускался к какому-нибудь аулу и оставался там на ночь. Но прежде я убеждался, нет ли в ауле солдат. Убедившись в их отсутствии, я выбирал лучшую юрту, не мог же я быть обузой бедняку.

Меня всегда принимали очень приветливо и давали все лучшее. Потому что все они знали меня уже много лет. И когда мы сидели вокруг казана, где варилось мясо, я мог благовествовать им Евангелие и беседовать с ними о спасении их души. Они внимательно слушали и задавали много вопросов. В такие вечера приходили почти все жители аула. Так я жил среди них больше четырех месяцев, переходя от одного аула к другому. Меня ни разу никто не выдал.

Однажды вечером я был гостем одного сартского муллы (духовное лицо), женатом на кара-киргизке и работавшем среди этого народа учителем. Вдруг я услышал, что на улице кто-то спросил меня. Я от страха сжался, но потом узнал голос моего

79 

любимого сотрудника, брата А. Янцена. Он тут же сошел с коня и мы приветствовали друг друга в юрте. Вот это был сюрприз! Он много дней искал меня и, наконец, нашел.

Я хотел знать, почему он искал меня. Он сказал, что его побудила к этому только любовь ко мне. Он хотел разделить со мной мою участь. Я попытался объяснить ему, что хотя его алан и свидетельствует о доброй дружбе, но он не осуществим; мне же нужно было каждое утро уходить в высшие регионы гор. К этому времени уже наступила глубокая осень, а значит там часто было очень холодно, к тому же шли дожди, а иногда непрерывно шел снег. Разводить костер нельзя было - он бы выдал нас.

Но он оставался непреклонным в желании разделить мою участь. Так мы много дней были вместе. Его любовь очень мне помогала, но с другой стороны меня угнетала мысль, что он в такой же опасности, как и я. Поэтому я сказал ему: «Дорогой Абрам, я знаю, что меня ищут. Представь себе, что однажды они меня все же найдут. И к несчастью ты будешь со мной в этих диких местах. Тогда с тобой поступят также, как и со мной. А ведь ты им ничего не сделал и они ничего против тебя не имеют.»

Мои постоянные уговоры все-таки убедили его. И однажды мы расстались друг с другом, как Давид и Ионафан. Он печальным отправился домой.

Погода в горах в конце-концов стала невыносимой и для меня. Я так тяжело заболел ревматизмом, что уже не мог выдерживать боли. И я сказал от боли и отчаяния: «Господь Иисус, я не могу так больше жить. Я должен сдаться большевикам и ГПУ. И если будет Твоя воля, что они меня расстреляют, то пусть будет так.»

И так однажды ночью я окружным путем вернулся домой и рассказал своим родным о своем решении. Они тоже не видели для меня другого выхода. Два дня я еще скрывался дома. А незадолго до этого за мной опять приходили и искали меня везде, даже в соседних селах. И, наконец, я должен был попрощаться. Ночью я окружными путями отправился в город. Мой младший брат, которого я еще посетил, поехал со мной, чтобы забрать обратно лошадь.

Когда я явился в городе в ГПУ, все господа очень удивились. Я объяснил: «Я знал, что вы присудили меня к смерти. Хотя я только ради общего порядка вступился за пролетариат. Я бежал, потому что не хотел быть расстрелянным только потому, что

80 

поступил по совести. Я никого из своих близких не хочу заставлять что-либо делать насильно и поэтому чувствую себя невиновным. Но теперь я болен и не могу больше жить в горах. Поэтому я пришел добровольно, чтобы сдаться. Если вы хотите меня расстрелять - вот лежит револьвер. Я распрощался с этой жизнью и готов умереть.»

Тогда они удивились еще больше. Они встали и ушли в другую комнату посовещаться. Вернувшись, они отправили меня с двумя солдатами в тюрьму. Для моих ревматических суставов это было невероятно тяжело. Брат Генрих забрал мою лошадь и короткое прощальное письмо для моих родных, которое солдаты разрешили мне написать, и печально отправился домой. Меня привели в маленькую камеру, где ночами я должен был лежать на холодном асфальтовом полу. Кровати не было. Что я пережил, не могу описать; Господь знает.

В таком состоянии я провел одиннадцать дней и ночей. Той еды, что давали, здоровому человеку едва ли хватало. Но у меня не было аппетита и я ел мало. На двенадцатый день два солдата с большим трудом вывели меня из клетки. Я думал, что теперь мне дадут спасительную пулю. Но случилось другое.

Через большой, окруженный высокими стенами тюремный двор, меня провели в соседнее здание, где была квартира и канцелярия тюремного комиссара. Комиссар сидел за зеленым столом, перед ним лежали всякие бумаги. Он посмотрел на меня и спросил: «Имя? Женат?» и т. д. Записав все ответы, он сказал: «Я вижу, ты болен. Кто тебя арестовывал?»

Еще раньше, когда я отвечал на его вопросы, он заметил в моем кармане книгу и теперь хотел знать, что это. Я ответил: «Это моя карманная Библия.»

«Разве ее у тебя не забрали во время ареста?»

Я сказал, что у меня забрали часы и кошелек, а Библию не забрали.

«Ты разве еще веришь в Библию?» Мой ответбыл : «Да!», на что он громко рассмеялся и сказал: «Ну хорошо, возьми Библию и прочитай мне что-нибудь из нее.»

Я взял из кармана Библию. Не долго думая, я раскрыл ее. Это была 3 глава Исаии, которую я ему прочитал. Он прервал меня: «Кто это написал? Это же именно то, что мы сейчас переживаем в огромной России!»

81 

«Это написал пророк Исайя.»

«Когда он это написал?»

«Лет за шестьсот до рождения Христа.»

«Как он мог знать то, что у нас теперь происходит в России? Ведь многое точно совпадает с тем, как оно у нас сегодня.»

«Ему это продиктовал Святой Дух Божий.»

Он был очень удивлен и долго раздумывал. Наконец он спросил, во всех ли Библиях это написано. Я ответил утвердительно. Еще подумав, он сказал: «Мне нужна Библия.»

На это я попросил у него лист бумаги, перо и сказал: «Я напишу записку моему другу здесь в городе и он достанет вам Библию.»

Через несколько дней меня опять привели к нему. Увидев меня, он закричал: «Ты обманул меня! У меня теперь есть Библия и я всю ее обыскал, точно ли там это написано. Но там этого нет.»

Я уверил его, что и в его Библии имеется тот же текст, раскрыл ту главу и дал ему прочитать. Он был поражен. Наконец он сказал: «Мне нужно изучить Библию. Поэтому я буду каждый день вызывать тебя сюда как писца, и мы будем изучать вместе. Я вижу, ты болен, тебе нужна кровать.»

Как он сказал, так и было. Как писец я имел теперь свободу до и после обеда без сопровождения входить к нему и выходить; и мы вместе изучали Библию. В это же время было судебное разбирательство и мне было разрешено посетить дом, мне выдали постель, подушку и другое. Я даже попросил принести мне Писания и трактаты на русском и узбекском языках и раздавал их среди других заключенных.

В мою камеру однажды привели огромного, чернобородого, длинноволосого и очень угрюмого человека. По разговору он был сибиряк. Мне сказали, что он грабитель церквей и убийца. Я подумал про себя: вот так общество! Он никогда не разговаривал, если его не вызывали на разговор. В основном он тихо лежал на своем затхлом соломенном матраце и, казалось, чувствовал себя совсем неплохо. Но он много ругался над плохой едой. Когда я что-нибудь получал из дома, я делился с ним. Это ему очень нравилось. Потихоньку он оттаивал передо мной, но очень немного.

Однажды мы получили большой кусок хлеба, который нам нужно было поделить.

82 

Ножа не было и мы стояли в нерешительности. Вдруг он полез под стол и вытащил спрятанный там кинжал. Я испугался и удивился, как ему это удалось. А он хладнокровно и спокойно сказал: «Возьми нож, он еще новый. Им я еще никому не перерезал горло, на нем еще нет крови. Раздели хлеб, потому что ты старше из нас двоих.» И я это сделал.

Позже в нашу камеру привели еще одного казака-офицера. У него была ранена нога и он хромал. Это был приветливый, симпатичный человек с открытым характером, он много рассказывал и красиво пел. Здесь я должен добавить, что заключенные были почти все открыты друг перед другом, и рассказывали о своих преступлениях вполне честно и не стыдясь. Они исходили из того, что все мы равны, иначе не были бы здесь.

Так было и с казаком-офицером. Он рассказал, что после государственного переворота, когда царская семья была убита, он был настолько внутренне возмущен, что с осени 1917 до 1918 года он воевал против красных во главе большого отряда. Наконец он, тяжело раненный, попал в плен. Чтобы не быть узнанным, он выбросил свою офицерскую форму и назвал себя другим именем. В камере он лежал близко около меня. Вскоре он заметил, что я молюсь и читаю Библию. Через это он так доверился мне, что высказал все, что было у него на душе.

«Я отпавший христианин, член баптистской общины. В этой долгой войне я огрубел и после развала царской России все больше разочаровывался и потерял все духовное. Пожалуйста, помолитесь за меня, потому что я очень несчастен.»

Я с удовольствием постарался это выполнить и, наконец, он тоже начал молиться. Часто он пел многие русские гимны из «Гуслей» Проханова. Он также сам сочинял песни и записал их мне на память в тетрадь. Его мелодичный голос доставлял мне много приятного.

Из-за моего ревматизма я по ночам плохо спал. Чаще всего я засыпал к утру. Но в шесть часов всех заключенных будили через двери с большим шумом, и это было мне так неприятно. И чтобы избавить меня от этого, офицер незадолго до подъема тихим голосом пел мне в ухо красивую песню. Я получил от него много хорошего. Но однажды его забрали из камеры и расстреляли. Но я очень надеюсь встретиться с ним у Господа.

Наши уроки Библии с тюремным комиссаром проходили

83 

ежедневно в течение многих недель. И я стал замечать в нем видимые изменения. Но однажды его не оказалось. Тот, кто заменил его на этом месте, австриец и бывший заключенный, рассказал мне что комиссар попросился в отставку. Его отпустили и он вернулся на родину. И этого человека я тоже надеюсь встретить у Господа.

Каждый день в строго определенное время заключенным разрешалось двадцать минут прогуливаться по кругу в тюремном дворе. И здесь мне однажды под ноги упал снежок, брошенный через забор. Он разломился и я увидел, что внутри лежал завернутый в бумагу кусок хлеба. Я быстро поднял его и спрятал в одежде, потому что наши прогулки строго охранялись. В камере я развернул пакет и нашел там следующие стихи:

Как хорошо, когда молчать

мы можем перед Богом,

и наш язык не распускать

пред Ним в роптаньи строгом.

Его спешим к ответу звать,

когда пути нам не понять,

которым Он ведет нас!

Пытаем мы: зачем же так?

Вздыхаем: что же будет?

Мы ропщем: что ж так без конца

все не везет мне, люди!

О участь горькая моя!

Достоин лучшей доли я,

чем мне нести досталось!

Но милосердный Бог молчит,

пока однажды чудно

Он Свое дело не свершит

велико и премудро.

И наш наступит час тогда,

и от стыда свои уста

открыть мы не посмеем.

Но если тьма пришла к концу,

то радостно воздать хвалу

84 

твои уста стремятся.

И будешь ты сердечно рад,

пройдя все испытанья,

что молча их сумел принять

и кротко, без роптанья.

Когда же после всех земных тревог,

блаженной вечности преступишь ты порог,

то возликуешь громко к славе Божьей!

---

Позже я узнал, что это стихотворение бросила через забор моя племянница, чтобы утешить меня. И это было мне утешением. Но удивительным оставалось то, что оно упало под ноги именно мне, ведь она не видела меня из-за стены. И я возблагодарил за это Господа.

В это время немусульмане Туркестана тоже объединились в коммунистическую партию, чтобы лучше защищаться от применявших насилие большевистских мусульман, и их новый руководитель был мне хорошо знаком. В один день председатели этой новой партии передали в мусульманское ГПУ петицию, где семнадцать руководителей жизнью ручались за мою политическую надежность и требовали моего освобождения. И все семнадцать человек подписались. На этом основании я был отпущен, чтобы продолжать работу заместителя окружного комиссара. Пять месяцев я прятался в горах и пять месяцев отбывал срок, как приговоренный к смерти. Освобождение пришло в 1919 году.

С этого времени мне нужно было присутствовать на всех партийных собраниях. Как представителю интересов нашей общины и русских крестьян из 75 сел мне - с христианской позиции - часто приходилось очень тяжело.

В это время в селах очень много реквизировали - зерно, лошадей, коров, свиней, овец и т. д. Конечно, крестьян это не воодушевляло, и тогда некоторые давали ход своему гневу, говоря: «Янтцен такой же большевик, как и все другие в городе. Если бы он не был им, нас бы так не грабили.»

Хотя при этом они видели, что со мной и моими пятью сыновьями поступали также. Мне было больно выслушивать их мнение, потому что мне было их всех действительно жаль!

85 

Никто не мог избавиться от этих и подобных им ситуаций Был уже 1920 год, когда из Москвы в наши села приехали восемь делегатов. Это были немецкоязычные горячие коммунисты из Германии и Австрии, оставшиеся здесь пленными. Они получили от высшего правительства, Центрального Комитета, приказ большевизировать нас в школах и селах, чего бы это ни стоило.

И эти люди создали почти невыносимый террор. Они, например, совершенно произвольно требовали - в любое время - лучших лошадей и в короткое время совсем загоняли. Или в течение пятнадцати минут требовали запряженную лучшими лошадьми бричку, чтобы сгонять в расположенную в тридцати километрах Димитровку. С этой поездки лошади возвращались полуживыми. И это только для того, чтобы напиться там водки, которой у нас не было. Между тем они каждый день устраивали пропагандистские собрания, где должны были присутствовать все, имеющие право голоса. И тогда работа на полях стояла. И никакие протесты не помогали, они всегда угрожали армией из города.

Однажды они поделили между собой все восемь школ, в которых жили и наши учителя. Учителя были изгнаны из своих жилищ и им ничего не разрешили взять с собой. При этом жена одного учителя запротестовала. Тогда один из большевистских учителей схватил топор и тяжело ее ранил.

Наши сельские комиссары сообщили мне обо всех этих насилиях. Наши люди составили настоящие протоколы. И об этих обстоятельствах я сообщил на наших заседаниях окружных комиссаров, где я протестовал против террора. Но ко мне мало прислушивались, потому что те 8 человек были посланы из Москвы с чрезвычайными полномочиями. То есть мы ничего не сумели добиться с поступившими ко мне 36 протоколами.

Наконец я стал советоваться с представителями наших сел, что делать дальше. В это время наша «восьмерка» получила из Москвы строгий приказ отправить наших учителей в Сибирь, как контрреволюционеров.

После всей этой несправедливости я сам очень устал и

86 

потерял надежду. С моего двора забрали все сельскохозяйственные машины, и не только это. Был конфискован и мой большой дом. Обеих младших сыновей с семьями оттуда прогнали, а туда въехала одна большевистская семья. Таким образом большевики стали полностью господами над нашим имуществом. И наши проповедники и члены церкви все время приходили ко мне и нажимали, чтобы я ехал в Москву, защитить наши права.

Я долго противился этим просьбам. Во-первых, моя жена ничего не хотела об этом знать. Ее поддерживали и дети, ведь они уже достаточно натерпелись за меня страху в прошлом. Но наши старики не переставали просить, пока однажды ночью не уговорили меня. Они обещали в мое отсутствие полностью заботиться о моей семье. И так я, наконец, согласился со следующими словами: «Хорошо, я сделаю, что вы хотите, если жена и дети согласятся.»

«Ладно, отец, поезжай и в этот раз. Все равно все пропадает, а чего ты добьешься, там видно будет», - решила наконец жена.

На следующее утро начались большие приготовления для долгого путешествия. Нужно было напечь и нажарить на дорогу. Везде царил голод, потому что везде все конфисковали, так что вымирали целые села. Но, наконец, все было готово и 10 декабря 1920 года я отправился.

От нас я мог сразу ехать железной дорогой, потому что несмотря на все волнения, ее достроили до нас. В Ташкенте я встретил одного менонитского брата из Александерталя в Старой Самаре, который как раз закупил для своего села сухофрукты и собирался уезжать. Мы договорились ехать вместе и еще в тот же день уехали из Ташкента.

Поезда ехали очень медленно, потому что локомотивы отапливались дровами, угля не было. И так как мы ехали в северном направлении, становилось все холоднее. В Оренбурге лежал снег и было невыносимо холодно. Для того, чтобы нагрузиться топливом, пришлось стоять здесь один день. На перроне и на станции повсюду лежали замерзшие и умершие от голода. Иногда мы видели умирающих. Но о них никто не заботился. Это было ужасное зрелище.

Наконец поезд отправился дальше на запад. Но на полпути к Самаре поезд застрял на станции Сорочинск в снегу. Бушевал

87 

леденящий снежный буран. Машинист закричал: «Мы не можем ехать дальше. Пусть каждый пассажир идет куда хочет или остается замерзать здесь в поезде.»

Мы оба вышли и обнаружили худого крестьянина с еще более худой лошадкой с санями. Мы спросили его, куда он едет. Он ответил: «Я ищу людей, которых бы мог куда-нибудь отвезти, чтобы немного заработать.»

Мы попросили отвезти нас в Александерталь к немцам. Он засомневался, боясь, что его лошадь не выдержит такого расстояния в 120 километров. Но все же он дал себя уговорить. На наш вопрос, сколько будет стоить дорога, он потребовал только хлеба и никаких денег. И так как наши мешки были полны продуктов, мы быстро договорились. Мешки погрузили на сани и отправились. Вскоре наш извозчик попросил поесть. Мы дали ему и он был очень рад и благодарен.

Ночевали мы в попутных селах в здании милиции, потому что во многих домах были замерзшие и умершие с голоду люди. Так как у меня был с собой мандат окружного комиссара из Аули-Аты, и я мог показывать его милиции, там каждый раз заботились о том, чтобы дать нам теплую комнату, самовар и корм для лошадей. Так что хорошо было и извозчику.

Если описать все, что мы пережили в этой поездке, будет слишком много. К тому же я забыл, сколько дней мы были в пути. Наконец мы прибыли в Александерталь, где я остановился у проповедника И. Кливера. Нас с большой радостью приняли он сам, его жена и ее родители. И наш «мужик» тоже мог несколько дней отдохнуть в благополучии.

Менонитские села хорошо организовались в кооперативы и поэтому к тому времени еще были сохранены от реквизиций. Поэтому жили они сравнительно хорошо.

Мне пришлось ждать там приблизительно пять недель, пока опять стали ходить поезда. В это время я посетил многих родственников и друзей, также моего двоюродного брата Иоганна И. Янцена, который в настоящее время живет в Бразилии и служит проповедником и учителем. Я мог посетить и некоторых родственников жены. Я также много раз должен был говорить в воскресенье в церквах и других собраниях. Но, наконец, я мог с полными дорожными мешками отправиться дальше в Москву. Там я нашел в главной квартире братьев Петра Фрезе и Корнелиуса

88 

Классена.

И вот началась борьба против восьми «властелинов», посланных из Москвы в Аули-Ата. Братья Фрезе и Классен верно помогали мне при хождении от одной инстанции в другую. Но многого мы так и не добились. Никто из больших людей не хотел верить, что члены их партии в 36 случаях тяжело согрешили против большевистских законов. С другой стороны они не могли так просто отмахнуться от тех многих подписей. Поэтому я настаивал на своих требованиях призвать этих преступников большевистских законов к ответу и освободить нас от такого террора. Кроме того, следовало вернуть наших учителей из Сибири.

Однажды ко мне домой прислали представителя Коминтерна, также бывшего военнопленного, говорящего по-немецки. Он пришел с угрозами, но я оставался тверд. Наконец ЦК пообещал призвать тех восьмерых к ответу и вернуть обратно учителей. А мне можно возвращаться домой. Это обещание я хотел иметь в письменном виде, потому что без бумаги я возвращаться не мог. Наконец братья Фрезе и Классен добились, чтобы ЦК выдало такую бумагу. И я тут же отправился в обратный 5000 километровый путь, на котором тоже было много препятствий и переживаний. Эта поездка туда и обратно длилась почти шесть месяцев.

Уже в день моего прибытия все, имеющие право голоса, особенно строго и убежденно были созваны «восьмеркой» на собрание. Я, конечно, тоже принял участие и сидел на первой скамейке перед руководителем. Он встал и сообщил, что я по заданию всех жителей ездил в Москву, чтобы помешать им работать. И что я так представил там дело, что их теперь хотят судить и, возможно, расстреляют. Но все это неверно представлено. На этом основании они написали объяснение. Если община подпишет их объяснение, то их освободят от наказания. Как христианам и антимилитаристам нам должно быть невозможным отправить их на смерть. Скорее всего все было неверно представлено этим плохим христианином Янтценом - и он показал на меня пальцем.

Его речь действовала очень волнующе и наши люди поддались ей. Некоторые говорили, что они совсем не это имели в виду. Наконец, я встал и спросил, держа в руках протоколы: «Дорогие сограждане, эти протоколы, что у меня в руках, истинны или

89 

ложны?»

«Конечно, они правильные», - был ответ.

Тогда я вытащил свой мандат делегата и еще раз спросил: «Этот мандат еще имеет силу, я еще являюсь вашим делегатом или вы уже избрали другого?»

«Нет, ты наш делегат и должен им оставаться.»

Тогда я повернулся к «восьмерке» и сказал: «Вы это слышали?» А в собрание я крикнул: «Как ваш представитель и делегат я являюсь общиной и никто из вас ничего не имеет права сказать. Поэтому оставьте сейчас это собрание и идите работать.» Я еще раз повернулся к тем восьми: «На этом я закрываю собрание. А вам остается теперь только выполнить то, что скажет и предпишет ГПУ и, наверное, уже предписало. Все последствия вы должны приписать себе, а не мне.»

На этом я оставил помещение и пошел домой. На следующий день пришли некоторые наши проповедники вместе с руководителем «восьмерки» и начали просить. Руководителя я попросил немедленно покинуть дом. А моим дорогим братьям мне стоило еще много труда объяснить, что они сами себя покажут лжецами, а меня приговорят к смерти, если подпишут «объяснение» «восьмерки». Наконец они все вернулись в свои села. На следующее утро все узнали, что восемь «властелинов» исчезли. Никто их больше не видел, и ГПУ тоже.

А через несколько недель наши учителя вернулись с севера домой, опять въехали в свои школы и без препятствий продолжали свою работу. И мне нужно было вернуться в окружной комиссариат. 

Хотел я того или нет, все это время мне нужно было оставаться в окружном комиссариате, чтобы по-возможности защищать интересы наших и всех других сел округа. Но в целом достижений было очень мало. Особенно тяжелым был 1922 год.

Уже вскоре после экспроприации, когда и у киргизов забрали много скота, среди них наступил сильный голод. Повсюду на наших полях и в степях лежали умершие от голода. Нас мучил ужасный запах тления, но это никого не волновало. И тогда я неоднократно вспоминал слово из Иеремии 25, 32-33: «Так говорит Господь Саваоф: вот, бедствие пойдет от народа к народу, и большой вихрь поднимется от краев земли. И будут пораженные Господом в тот день - от конца земли до конца земли, не будут оплаканы и не будут прибраны и похоронены; навозом будут на лице земли.»

Тогда возник вопрос: означает ли это большевизм?

94 

Наступило ли время исполнения этих стихов? Когда несколько лет позже всякая религия и богослужения были запрещены, а всех пастырей иногда ужасным образом мучили и убивали, я очень часто думал об этих словах. Когда я высказал эти мысли в братском кругу в Европе, меня часто сочувственно высмеивали. Но сегодня, в 1950 году, многие думают совсем иначе.

Другая беда пришла с эпидемией тифа. Вымирали целые семьи. Также умер наш младший сын Франц, 15 лет. Двое других детей и я неделями лежали в постели, но выздоровели. Умер также после долгих страданий мой любимый брат Абрам. У его гроба слово говорил старый брат Франц Барч, бывший раньше учителем в Лизандерхё на Тракте. Он говорил очень проникновенно из Исаии 57, 1: «Праведник умирает и никто не принимает это к сердцу, и мужи благочестивые восхищаются от земли, и никто не помыслит, что праведник восхищается от зла.»

Как и его овдовевшая жена с детьми, я тогда тоже потерял в нем очень многое. Общины это не так почувствовали, так как он был для них «слишком сильно настроен к объединению». То есть он одинаково любил всех детей Божиих, как и Небесный Отец, Который лучше всего оценивает значимость и незначимость различий в мнениях и учении. «Ибо мы отчасти знаем», - сказал Павел в 1 Кор. 13, 9.

В те голодные годы мы устроили в обеих наших общинах столовые. Через день забивались два откормленных бычка. Мясо разрезали на мелкие кусочки и варили в больших котлах, добавляли картофель, мучную свеклу или пшено. И два раза в деть кормили чашкой супа 400-500 киргизов. Они спали в больших пустых сараях на соломе. В свободное время им рассказывали библейские истории. Они учили стихи из Библии - прежде всего Иоанна 3,16 - и рассказывали их перед едой. Это обучение проводили некоторые наши молодые люди. Время от времени я приезжал из города, чтобы проповедовать в церквах, проводя своего рода богослужения. Когда меня не было, им служили братья Г. Регир и Г. Р. Браун.

Этот труд мы совершали около года; затем поступил запрет и дело остановилось. Кроме того, наши общины при всем желании уже не могли больше находить необходимые средства. В конечном итоге это были те меры реквизирования, через которые Ленин создавал себе пролетариат.

Все, что было у нас конфисковано - зерно, картофель, и. т. д.,

95 

большими кучами лежало на перроне под открытым небом - строго охранялось - и гнило под дождем и снегом. Вокруг от голода умирали целые роды - в основном кара-киргизы в горах. Наши и русские крестьяне еще как-то крутились. Умерло от голода и большое количество конфискованного у киргизов скота - лошадей коров, верблюдов и мелкого скота.

Осенью этого несчастного 1922 года в Чимкенте появился молодой фанатичный коммунист, еврей из Москвы. Ему был дан приказ и власть от Центрального Комитета ликвидировать всех, отмеченных в ГПУ кулаков в Туркестане в их селах или в гарнизоне, т. е. расстрелять. Кулаки, как правило, все когда-то имели работников или работниц. В Чимкенте мусульманское ГПУ, естественно, назвало всех русских крестьян, хотя все состоятельные узбеки всегда имели слуг. Этот вооруженный властью человек выставил названных трехсот крестьян в ряд и расстрелял их собственной рукой! Никто ничего не мог сделать, потому что ему подчинялся весь гарнизон.

В конце концов он прибыл и в Аули-Ату. Меня в городе как раз не было. И здесь ГПУ передало ему список с фамилиями русских крестьян и восемнадцать фамилий наших крестьян, которые когда-то раньше были состоятельными. В списках значилось и мое имя. Так как людей в списках было много, то ГПУ послало во все села солдат с приказом доставить названных людей. В городе их посадили в тюрьму.

Коща забрали меня и моего соседа Корнелиуса Валла, у которого когда-то был большой магазин, и привезли в город, мы встретили в тюрьме уже около четырехсот товарищей по несчастью. Тюрьма была переполнена. Мы, восемнадцать менонитов, вместе с некоторыми лютеранами и другими - всего человек пятьдесят - лежали в большей камере. Там были русские, армяне, грузины и немцы. Было так тесно, что мы частью лежали друг на друге. Заключенные теснились и под нарами. Воздуха было так мало, что почти невозможно было дышать, стены полны вшей, нары тоже. Ночью в углу стояла параша и от нее воздух был еще более спертым.

Почти каждый вечер в 9 часов этот кровавый человек проходил со своим секретарем и несколькими солдатами по длинному коридору и расставлял солдат на посты. Он сам заходил в отдельные камеры и выбирал себе жертвы. Они должны были выйти

96 

в коридор. Если по его мнению было достаточно - как рассказывали нам охранники, он отбирал всегда двадцать - двадцать пять человек, - тогда их выводили в ближайший лесок и тут же расстреливали. Часто это происходило и в присутствии охранников, которые на следующее утро все рассказывали нам во время 15 минутного проветривания.

Однажды вечером наступила очередь и нашей камеры номер 9. Когда кровавый человек вошел, все возбужденно вскочили. Мы увидели перед собой еще молодого человека, около 27 лет. Увешанный двумя тяжелыми револьверами, он на поясе носил еще кавказский кинжал. Рядом с ним стоял секретарь, видимо русский, с большой книгой под мышкой. Молодой человек ужасно засквернословил и заорал: «Я давно вас, кулаков, искал и наконец нашел. Вот, посмотрите, моя власть от ЦК и приказ всех вас уничтожить без суда, т. е. этим револьвером послать вас на луну.»

Секретарь должен был раскрыть книгу и прочитать наши фамилии. Их было немного, но все стояли в высшей степени напряженные, не будет ли названо его имя. Эта тишина была для некоторых почти невыносимой. Названные выходили вперед, иногда их было десять, иногда и меньше. И когда они стояли перед ним, он проклинал их, Бога, Иисуса, матерь Божию и всех святых; затем троим велел выйти в коридор, а другим сказал: «Завтра, так же верно, как я тут стою, я отправлю вас на луну.»

Потом он оставил нашу камеру и делал то же самое и в других камерах. Наконец мы услышали, как открылись железные ворота. Раздались выстрелы и никто из вызванных не вернулся обратно. Однажды в пять часов после обеда забрали одного моего старого знакомого, казака, усердного крестьянина. В десять часов вечера он был мертв.

Как нам на следующее утро рассказали охранники, его жена и старшие дети последовали за отцом на телеге, потому что хотели видеть, что с ним будет. Он был честным и безупречным мужем. Женщина рискнула подъехать на своей телеге до тюрьмы и остановиться. Задав лошади корма, она подошла к воротам и спросила, там ли ее муж и что с ним собираются сделать. Охранник ответил, что не знает. Но вообще каждый вечер расстреливают заключенных.

После этого женщина вернулась к своей повозке. Сразу после этого вывели группу заключенных и женщина узнала мужа.

97 

В отчаянии она подбежала к кровопийце и молила о пощаде. Он не оттолкнул ее, но еще велел подозвать детей. На месте казни ом заставил жену с детьми копать мужу могилу. Ей приказали рыть не так глубоко, чтобы рука могла остаться снаружи, чтобы вороны их могли найти! Она так и сделала. И чтобы почти обезумевшая женщина не унесла его тела ночью, у могилы поставили охрану.

Наши общины каждый день посылали к воротам гонцов. Те одаривали охрану, чтобы узнать, живы ли их родные. Получив ответ гонец возвращался. Все это охранники потом нам рассказывали. Дома наши родные каждый вечер собирались в церквах и молились за нас.

Однажды вечером по предложению одного проповедника все собрались и молились с постом 35 часов. И Господь услышал их молитву.

Когда однажды снова вывели некоторое число крестьян на расстрел, появился гонец с телеграммой для кровопийцы. Он раскрыл ее и по своей нервозности прочитал ее вслух в присутствии охранников: «С получением этой телеграммы все ваши полномочия аннулируются. Немедленно возвращайтесь в Москву.»

На следующее утро охранники рассказали нам об этом. Сразу после этого кровопийца явился в тюрьму со всем ГПУ и объявил всем заключенным, что он отправляется в Москву на короткое время. Сразу по возвращении он нас всех ликвидирует, не сойти ему с этого места. Затем он повернулся к гэпэушникам и приказал не отпускать ни одного кулака, иначе он и их расстреляет. На этом он ушел и исчез навсегда. Он никогда больше не вернулся.

Еще долго после этого мы лежали в мрачном ожидании неясного будущего. Наконец ГПУ узнало, что кровопийца не вернется и наши люди могли выкупить нас с помощью продуктов. Это тоже было не так просто, потому что в наших селах тоже уже почти ничего не было. У людей забрали все. Но с помощью других жителей села мы, восемнадцать крестьян тоже, наконец, освободились. Некоторые провели в тюрьме девять месяцев; я был там почти семь месяцев.

Вернулся я домой телесно и духовно разбитым. Так как общины за мое отсутствие избрали другого делегата, т. е. должны были избрать, то я, наконец, был свободен. Меня также освободили от моих обязанностей в окружном комиссариате. Но меня не забыли. Почти каждую неделю приходили люди от ГПУ и с

98 

различными угрозами производили обыски. Я заметил, что меня держат на мушке. Во мне росло убеждение, что остается одно: побег. Дети тоже настаивали на том, чтобы я бежал: их не преследовали. Но куда мне бежать с моей постаревшей, болезненной женой?