Кыргызстан

Отредактируйте страницу и нажмите «Сохранить». Прочтите справочную страницу для ознакомления с синтаксисом вики. Пожалуйста, редактируйте только в том случае, если планируете улучшить содержимое. Если вы просто хотите потестировать что-либо, воспользуйтесь специальной страницей: playground.

Абдулла Гарипов — участник Великой Отечественной войны. Ныне офицер запаса. Пишет очерки и рассказы о героях войны, о современной жизни солдат Советской Армии. Повесть //Ильмень-озеро//, из которой публикуются фрагменты, посвящена фронтовикам-киргизстанцам.

Мне представляется повесть Абдуллы Гарипова одним из интересных и достойных того, чтобы быть опубликованным, произведений о войне.

Повесть написана человеком, познавшим ратное дело на своем опыте, и это придает ей почти документальную достоверность.

Очень знаменательно и вместе с тем внушительно, что все действие происходит в известном боевом районе — вокруг озера Ильмень, в тяжелый период войны с января по июнь 1942 года.

Но главное достоинство — это люди, советские воины, выписанные с точным знанием характеров, типических обстоятельств и человеческой сущности людей, борющихся за правое дело, за убеждения, в которые они глубоко верят.

Эти убеждения живут в людях естественно и просто. И это очень примечательная черта повести.

Особо хотелось бы обратить внимание на интернациональную природу всей повести, которая прочитывается и в общем настрое, и в лучших образах этой веши — Харитонова, Харасова и других.

**Чингиз АЙТМАТОВ**

----

====== ИЛЬМЕНЬ-ОЗЕРО ======
**Абдулла ГАРИПОВ**

//Литературный Кыргызстан, 1980, № 3.//

К ВЕЧЕРУ 17 февраля ледовая трасса подошла к южному берегу Ильмень-озера. Отсюда до поселка Парфино было двадцать пять километров, столько же до Старой Руссы, а до станции Пола все тридцать.

18 февраля по широкому дну снежного коридора двинулись войска. Первыми прошли в белых маскхалатах бойцы лыжного батальона. За ними бойко шагали пехотинцы. Они несли на плечах тяжелые противотанковые ружья, тащили на волокушах станковые пулеметы, минометы, зеленые металлические коробки с патронами, минами, гранатами. Артиллеристы погоняли сытых коней, бодро тянувших орудия на санных волокушах. Со стороны озера их не было видно, укрывали высокие стены снежного коридора. После полуночи, когда снежная трасса освободилась от войск, прошли танки, поднимая за собой огромные тучи сухой снежной пыли. Танков было немного. Всего несколько «тридцатьчетверок». Широкого маневра на этом участке они не могли иметь. Но важно было дать почувствовать немцам, что со стороны озера по ним ударили танки.

Скрытое сосредоточение войск на исходном рубеже в междуречье Полы и Ловати прикрывалось отвлекающим шумом боя с востока—вдоль железной дороги Валдай — Старая Русса, вернее, бывшей железной Дороги. В районе военных действий шпалы и рельсы немцами были сняты, и железнодорожное полотно как противником, так и нашими, использовалось для маневра войсками. Других дорог среди лесных дебрей и болот в полосе наступления наших войск не было.

Теперь саперам предстоял тридцатикилометровый путь по междуречью Полы и Ловати, к поселкам Пола и Порфино, не просто пройти этот нелегкий путь, а пробиться с боями вместе с войсками, обеспечивая проход танкам, орудиям, пехоте, искать и обезвреживать минные поля. Это тяжкий труд в любое время года, но тяжелее всего зимой, в глубоких снегах, негнущимися от мороза пальцами обезвреживать мины. Да сначала их еще найди, ночью, в темноте, ощупью, под огнем противника.

К двум часам ночи сосредоточение войск на исходном рубеже было закончено. Теперь потянулись томительные часы ожидания. Время шло, а сигнала к началу атаки не было. Бойцы начинали проявлять нетерпение. Ночь была морозная, звездная, люди страшно мерзли.

Наконец в пять часов пятнадцать минут взлетела красная ракета, и все пришло в движение, заговорили орудия, пулеметы, минометы. Теперь немцы повернули огонь против атакующих их с левого фланга наших частей. Все звуки смешались в один сплошной грохот: выстрелы орудий, звуки разрывов снарядов и мин, беспрерывное стрекотание пулеметов и автоматов, ни смотри, всюду к небу взлетали белые вихри снега. Два дня и две ночи шли упорные бои в междуречье Полы и Ловати. В шесть часов утра 21 февраля над поселком и станцией Пола заполыхало багрово-красное зарево.

— Поджигают, гады. Значит, уходят! — в грохоте разрывов кричал Харасов Гришечкину. Тот молча кивнул.

Саперы в глубоком снегу отыскивали и обезвреживали окрашенные в белый цвет мины. Противник усилил огонь против наших частей, наступающих со стороны озера. Именно отсюда теперь нависла угроза их войскам, отходящим за реку Полу, к Порфнно, к Старой Руссе.

Миронов неотлучно находился около Харитонова, стараясь всячески оберегать своего командира. Харасов с Гришечкиным тоже были недалеко от них. В зареве пожаров их громоздкие фигуры все время мелькали впереди Несмотря на суматоху боя, Миронов тоже не упускал их из виду. Да и те все время видели Харитонова с Мироновым.

Вдруг Харитонов увидел, как Харасов с Гришечкиным подались куда-то вправо, к Ловатн. «Куда же они, куда? Ведь подорвутся»,— молнией пронзила его мысль. Кричать им, они не услышат в грохоте боя. Прыгающими шагами Харитонов подался в их сторону и тут же, как подкошенный, упал в снег. Харитонов почувствовал, как ему обожгло всю правую сторону. Попытался встать, но только застонал и перевернулся на левый бок. Миронов в одну секунду подскочил к своему командиру.

— Командира убило! — закричал Харасов Ивану.

Широкими прыжками по глубокому снегу они устремились к Харитонову. Осторожно поднял Гришечкин своего командира на руки и, как спящего ребенка, понес на перевязочный пункт.

Раны Харитонова оказались не опасными для жизни. Осколки мины задели правое плечо и бедро. К счастью, полушубок и ватник ослабили глубокое проникновение осколков.

Бой за поселок постепенно затихал. Противник оставил Полу и, взорвав одно звено моста, отошел за реку.

В феврале день уже заметно прибавился. Стало светать раньше. Наступило утро, когда саперы вошли в полыхающий огнем поселок, горела главная улица, застроенная двухэтажными деревянными домами. Огонь сплошной стеной охватил обе стороны улицы. При малейшей попытке приблизиться к горящим домам у бойцов начинали трещать полушубки. Снег на улице не то что растаял, а испарился. Пар клубился над влажной землей, как над раскаленным солнцем асфальтом во время коротких летних дождей.

В зареве полыхавших домов по улицам ходили бойцы, ревели моторами и лязгали гусеницами танки, дымили солдатские кухни. В поселок пришли автомашины, санные повозки. Харитонова и всех других раненых отправили в санбат.

Похоронив за поселком погибших своих товарищей, саперы приступили к разминированию поселка. То здесь, то там лежали трупы немецких солдат. Наших уже убрали. У многих убитых немцев каски были надеты поверх женских платков, а ноги обуты в сшитые из кошмы короткие громоздкие боты на деревянной подошве.

С брезгливым чувством Харасов смотрел на убитых солдат противника и, как мог, старался преодолеть свой привычный страх перед мертвецами. Ему казалось, что на живых немцев он без всякого страха бросился бы в атаку. Но вид мертвых вражеских солдат со стеклянными глазами угнетал Харасова, тогда как другие бойцы на трупы немцев не обращали внимание. Но еще больше его тревожил вид погибших своих бойцов.

За поселком, под одинокой березой, Харасов увидел убитого нашего пехотинца. В темпом ватнике, без полушубка и шапки, подогнув коленки высоко задрав голову, как бы пытаясь вглядеться в небо, на спине лежал совсем еще юный боец. Рядом валялась каска. Полушубок и шапку конечно, успели стащить с него. Как тогда в лесном поселке, при встрече похоронной командой, опять дрогнуло сердце Харасова. Да, трудно было привыкать к смерти, хотя теперь она все время шагала рядом.

— Иван, у тебя полушубок в крови, — показывая на рукав и полы полушубка своего друга, сказал Малик.

— Сам вижу. Это — кровь командира.

— Все равно, почисти снегом, пока не почернела.

Гришечкин махнул рукой.

С утра бой разгорался уже за рекой, в направлении Парфино. Через поселок двигались танки, шла пехота. Вот прошли пехотинцы, бойцы двух сотой национальной киргизской дивизии, одетые в темно-зеленые шинели английского сукна. Они несли на плечах противотанковые ружья, ручные пулеметы, минометы. В этих упорных зимних боях у берегов Ильмень-озера на древней русской земле Новгорода, сложили свои головы многие джигиты с берегов Иссык-Куля и отрогов небесно-голубых гор Ала-Тоо.

На восточной окраине поселка сохранились одноэтажные деревянные домики. По вечерам до отказа в них набивались пехотинцы, артиллеристы, саперы, танкисты. Среди них были и легкораненные. У кого рука на перевози, у кого голова забинтована, кто хромает, опираясь на палку.

Саперы заняли просторную бревенчатую избу с побеленными стена» Были здесь и пехотинцы. Народу набилось много, люди лежали на полу а кому не хватало места, просто сидели. В неимоверной духоте на сто тускло мерцали коптилка от снарядной гильзы, готовая вот-вот погаснуть. В углу, на широкой русской печи, за пестрой ситцевой занавеской кряхтев и охала восьмидесятилетняя старуха. На стене висела гитара. Молодая хозяйка дома, у которой муж был в партизанах по ту сторону Ильмень-озера, еще с вечера собралась уходить из дома, сказав бойцам, что не придут ночевать. У длинного выскобленного стола сидел Родионов. Он спросил молодайку, показывая ей глазами в сторону печи, можно ли поиграть на хозяйской гитаре. Махнув рукой на печь, та ответила с лукавой улыбкой:

— Да играйте. Глухая она. Совсем не слышит.

Часа два Родионов пел под гитару свои нескончаемые куплеты. За окном стояла зимняя ночь, шумела метель. Бойцы зачарованно слушали Родионова. От войны, смерти, крови и страданий он уводил их к родным степям, полям и лугам в необъятные дали нашей Родины. На секунду умокал, прислушиваясь к шуму за окном. Там не то в ставни бил неистов ветер, не то кто-то стучался в дверь. Родионов опять прислушивался и снова запевал, но громкий стук прервал его. Стучали чем-то тяжелым. Все прислушались, спросили:

— Кто там?

— Простите, братцы, замерзаю, — послышался из-за двери робкий голос

— Открывай, может, человек погибает, — крикнул Родионов. Вместе с лубами морозного пара в избу шагнул солдат в заснеженной, задубелой шинели. Было ясно, человек долго лежал в снегу или полз. Вошедший еле держался на ногах, опираясь на винтовку, как на костыль.

— Моя нога ранен, — потрескавшимися от холода губами тихо сказал он. Перед саперами стоял боец соседней дивизии, обмерзлый, с побелевшим от потери крови и обмороженным лицом, не старше двадцати двух — двадцати трех лет. Кто-то из рук вошедшего взял винтовку, кто-то помог раздеться. Харасов с Гришечкиным уже кого-то сгоняли с лавки, положили раненого. Харасов принес снегу и быстро стал оттирать обмороженные щеки бойца. Из соседней избы позвали фельдшера стрелкового батальона. Войдя в дом, фельдшер молча снял полушубок, шапку. Это был высокий, седой человек с румяным моложавым лицом. Ему освободили проход к лавке, где лежал раненый. Многие солдаты уже вышли на улицу покурить.

— Какая нога ранена?—спросил фельдшер строгим тоном.

Боец молча показал рукой на правый валенок. Фельдшер потянул его, но валенок не снимался. Пришлось его разрезать. Больной заскрипел зубами, он крепился не стонать, не показывать себя слабым.

— Рана у тебя не очень опасная, джигит. Кость чуточку задета. Тебе повезло. Вот твои земляки сегодня полегли...— сказал фельдшер раненому, осматривая его ногу.

Быстрыми уверенными движениями он обрабатывал рану бойца, сделал му укол, перевязку, напоил разведенным спиртом, дал еще что-то выпить и ушел, перекинув через плечо свою большую черную кожаную сумку. Около раненого остались Харасов и Миронов.

— Как тебя звать? — спросил его Миронов.

— Эсенкул. Джумагулов Эсенкул, — первый раз с момента своего появления улыбнулся раненый.

Натертое снегом полное круглое лицо Эсенкула разрумянилось, оживились его красивые круглые черные глаза.

Харасов заговорил с ним по-киргизски, чему Джумагулов обрадовался, о не удивился, посмотрев на большое восточное лицо Малика, его раскосые глаза. Харасов всю жизнь жил на границе с Казахстаном, и в магазине сельпо, где он торговал, добрая половина его покупателей были казахи. Не раз бывал он и в Киргизии, где около Джалал-Абада жил его родной брат.

Харасов с Мироновым накормили Джумагулова хлебом и рыбными консервами, напоили вынутым из печи горячим кипятком из чугунка. Постепенно отогреваясь, Эсенкул немного пришел в себя и стал рассказывать Харасову о всех своих злоключениях этого дня.

Харасов стал объяснять Миронову то, что уже Джумагулов рассказал ему.

— Эсенкул говорит: много раз поднимались они сегодня на штурм немецких позиций, но каждый раз фриц огнем прижимал их к земле, огонь на поле боя был очень плотный — много пуль, осколков летело. Его ранило, вечером опять пошел снег, ничего не стало видно, где свои, где немцы, когда подбирали раненых, видимо, его не- заметили. Он долго полз по направлению к поселку, истекал кровью, замерзал. Вот и все.

— Ну ладно, спи, Асан,—так по-своему назвал его Миронов, -постарайся заснуть. —Утром мы тебя отправим в санбат.

Миронов укрыл Джумагулова своим полушубком; шинель Эсенкула сушилась около печи.

— Спасибо, брат. Как же ты сам, Педя? —тоже называя Миронова по-своему, спросил он.

— Что я-то? Я, сидя около тебя, хорошо посплю. Если ночью пить захочешь или еще что, буди меня.

Джумагулов благодарно кивнул Миронову и закрыл глаза. Перед ним сразу же возникли картины сегодняшнего боя, как много крови, много убитых было. Враг отчаянно сопротивлялся, поливая наши наступающие части свинцом и железом. Думал ли он еще всего несколько часов назад о таком тепле, о таком блаженстве.

Долго не мог заснуть Джумагулов. Саднила раненая нога. Хорошо еще, что она оказалась не обмороженной, все же валенки спасают. Могли отрезать ногу. Эсенкул смотрел на огонь коптилки и думал: наверное, не всех раненых сегодня подобрали, его вот полузасыпанного снегом не заметили. Там, на поле боя, ему казалось, что так он и замерзнет в этих бескрайних северных снегах и лесах. Уже никогда не увидит дорогих его сердцу небесно-голубых вершин Ала-Тоо, своего родного аила, отца, мать, сестру. Да, там, в лесу, раненый, он пробовал кричать, но никого вокруг не было, кто бы мог его услышать. Уже засыпая, Эсенкул вспомнил, как когда-то они с отцом ездили на охоту в ущелье Шаркар-акма, как заночевали у водопада, привязав коней к поваленному стволу дерева.

Спать они тогда устроились под скалой, отвесно выступающей далеко вперед, как козырек террасы дома. Постелили мягкую белую кошму, под голову положили седла. Была тихая июльская ночь, яркие южные звезды неподвижно висели над ущельем и с вечера ничто не предвещало непогоду. Эсенкул засыпал под ласковое журчание падающей воды Шаркар-акмы. Ночью, как спящего человека одеялом, тяжелые черные тучи укутали горы.

Эсенкул проснулся от страшного грохота. Ему казалось, гром сотрясает горы до самого основания, грозя разрушить их, как землетрясением, и он окажется погребенным под грудами тяжелых камней. Ослепительно яркие синие огненные стрелы с оглушительным треском разрезали кромешную тьму и беспрерывно били по скалам. При каждом ударе молнии о скалы снопы искр рассыпались, как от электрических проводов при коротком замыкании, а сверху, как бомбы, летели камни.

Никогда еще Эсенкул не видел грозы в горах. Его охватили и чувство восторга перед неописуемой красотой неожиданно открывшейся ему картины, и страх перед грозными силами природы. Хотя Эсенкулу шел тогда Шестнадцатый год и он считал себя взрослым, мороз пробежал у него по коже, когда при вспышке молнии он увидел, что отца рядом нет.

Эсенкул посмотрел на поваленный ствол дуба — коней там тоже не было. «Где отец, где лошади?»—терялся он тогда в мучительных догадках. Кричать не имело смысла. В таком адском грохоте не услышишь и себя, как сегодня на поле боя.

Внезапно хлынул дождь такой сплошной завесой, как будто наверху прорвало какую-то плотину. Гроза продолжала грохотать уже по другую сторону ущелья. Эсенкулу ничего не оставалось, как выжидать. Здесь, под скалой, было сухо, ни одна капля дождя сюда не попадала.

Время шло, а отец не появлялся. Ливень прекратился также внезапно, как и обрушился на горы. Только шум Шаркар-акмы звучал теперь сильнее — воды прибавилось. Эсенкул взглянул на небо, звезды над ущельем засверкали еще ярче, чем вечером. Он стал осторожно спускаться к поваленному дубу и за спинной услышал цокот копыт по камням и фырканье лошадей.

Отец, оказывается, как только учуял приближение грозы, увел лошадей в укрытие, которое присмотрел еще с вечера.

— Они же боятся грозы,—сказал Эсенкулу отец таким спокойным тоном, как будто лошадей уводили в конюшню.

Стало светать. Одна за другой гасли звезды над ущельем. Эсенкул взял ружье и начал подниматься на отвесную каменную стену Шаркар-акмы. Отец оставался внизу. Он сказал сыну, чтобы Эсенкул посмотрел, не покинули ли верхнее ущелье архары, которые там обитали в прошлом году, Нижнее ущелье упиралось в водопад Шаркар-акму там, где стены его сужались, как страницы раскрытой книги.

Медленно и осторожно ступал Эсенкул по каменным карнизам. Снизу до него доходило ровное журчание падающей с пятидесятиметровой высоты стеклянной струи. Сначала он поднимался по левому склону, а дойдя до середины стены, перешел на правую сторону, осторожно шагая по висящему над ущельем голому, отшлифованному водой, скользкому стволу дуба. Дерево прочно застряло между двух каменных стен, как бы стремясь раздвинуть их.

Верхнее ущелье намного шире. Эсенкул спешил к известному ему водопою архаров. Из-за грозы он опоздал. Животные уже побывали здесь. Он увидел только их мокрые следы на песке. «Значит, архары не ушли из верхнего ущелья», — думал Эсенкул. В погоне за осторожными горными куропатками он забрался на верхний гребень гор. Там он глянул на север, туда, где в утренней дымке уходили вдаль бескрайние просторы казахской степи. Поднималось жаркое утреннее солнце, а у подножья хребта темно-зеленой змеей извивался идущий на восток пассажирский поезд, оставляя за собой стелющиеся по степи клубы черного дыма.

Эсенкул спустился к отцу. К полудню они отправились в обратный путь. Подъехав к Таласу, они увидели реку, вышедшую за ночь из берегов. Мосты снесло, прибрежные рощи и леса затопило.

— Ночной ливень сделал свое дело, — сказал тогда отец.

Реку они преодолели на конях. Течением их относило далеко вниз по реке. Для Эсенкула то были волнующие, незабываемые минуты. Стремительные волны бурного Таласа вместе с конем подбрасывали его вверх, но конь плыл легко, уверенно. Эсенкул испытывал ощущение неописуемого восторга. Ему казалось, что он плывет не по реке, а парит в облаках над Таласской долиной на сказочном крылатом коне. Впереди плыл отец.

Эсенкул сквозь дрему думал о том, что он сегодня вечером раненый, беспомощный, оставался один на один со страшными звуками войны, кйй в тот далекий год в ночную грозу в горах. Но тогда был рядом отец.

Отец! Где ты теперь? В каких окопах, в каких снегах ты воюешь? Мы оба сегодня на войне, но ты где-то далеко от меня.

Но и сегодня он, Эсенкул, оказался не одинок. Рядом был русский брат Петя. От этого слова у него становилось теплее на душе. На войне одиночество угнетает солдата, а чувство локтя, солдатского братства придает уверенности, удесятеряет силы.

Сейчас звуки войны для Эсенкула отодвинулись куда-то далеко. Он стал засыпать под дружное храпенье натрудившихся за день саперов. Это мирное храпенье Эсенкулу представлялось нежным журчанием Шар-кар-акмы.

С утра метель заметала фронтовые дороги, заносила, засыпала опустевший снежный коридор.

Тепло простились саперы с Эсенкулом, отъезжающим в медсанбат. — Асан! Поправляйся скорей,—кричал ему Миронов. Саперы скрылись в густой снежной пелене, отправляясь на свою обычную, нелегкую работу — искать и снимать вражеские мины.

В госпиталь Харитонова привезли около полуночи. После удаления осколков он погрузился под действием лекарств в глубокий долгий сон. Проснулся Харитонов только к вечеру следующего дня. В палате на девять человек было душно, пахло кровью, йодом и еще какими-то, неизвестными для него, но неприятными лекарствами. Слышались стоны, вздохи. В палату то и дело входили и выходили няни, сестры. Принесли ужин. Кушать [ ему не хотелось, во всем теле чувствовалась слабость, мучила тошнота, сухость во рту. Здоровой рукой Харитонов потянулся за чашкой, отхлебнул к чай. Его как будто придавило тяжелым грузом.

Весь вечер Харитонов лежал с закрытыми глазами, перебирая в памяти всю свою недолгую жизнь — детство, родной дом, школу, училище, друзей. А потом что? Потом все упиралось в войну. Время перевалило далеко за полночь, а Харитонов все не спал.

— Что, лейтенант, не спится? — шепотом спросил его сосед по койке, тридцатилетний усатый артиллерист.

— Не спится, — с легким вздохом ответил Харитонов.

— Разве заснешь? Свои кости ноют, а тут еще за душу тянут стоны I других. Под грохот пушек и то лучше дремлется, — продолжал артиллерист.

— Человек ко всему привыкает. И к госпиталю, наверно, можно привыкнуть.

— Конечно, привыкнете. Вызовите сестру, попросите снотворного.

— Не надо, засну как-нибудь.

Но только перед рассветом он заснул коротким тяжелым сном.

— Доброе утро! Вам укольчик, — услышал Харитонов голос сестры, с трудом открывая тяжелые от недосыпания веки.

В запотевшие окна робко проникали утренние розовые сумерки. Перед глазами Харитонова мелькнули только шприц и белый халат. Больше он ничего не видел. Как только сестра вышла из палаты, усатый артиллерист обернулся к Харитонову:

— Давайте, лейтенант, знакомиться, раз уж мы оказались соседями. Капитан Николай Орлов, командир артдивизиона. — Лейтенант Владимир Харитонов, командир саперного взвода.

45

— Вот и познакомились. Только думаю, чины нам здесь ни к чему. Давайте будем на ты, по-товарищески.

—  Не возражаю, — тихо ответил Харитонов.

— Так вот, Володя, скажу тебе про нашу сестру, которая только что

кольнула тебя. Сегодня она уже приходила с градусниками, а ты спал. Ты открой глаза, взгляни на нее, посмотри, какая это прелесть. Таня, любимица всего госпиталя. Душа у нее богатая. От Тани тепло становится всем нам, раненым.

Харитонов уже с интересом слушал капитана, а Орлов продолжал.

— Таня здесь выступает в самодеятельных концертах. Как она поет! Хочешь, не хочешь, заслушаешься! И стихи читает. Когда она читает Лермонтова, понимаешь, слезы набегают на глаза.

Орлов долго еще говорил о Тане и наконец закончил:

— Такую девушку не часто встретишь.

Капитан любил поговорить, а Харитонов умел слушать. Лица девушки он не успел разглядеть, но в ушах Харитонова все еще стоял голос Тани, такой нежный, грудной, ласковый, за которым, как сказал Орлов, на край света пойдешь. Разве может не быть красивой девушка с таким голосом, думал он.

Мысли Харитонова опять уносились к\ снежным берегам Ильмень-озера, к оставшимся в лесах и болотах его товарищам по оружию. А здесь, за окном палаты, на берегу окаймленного темным бархатом сосновых лесов и живописных холмов другого северного озера, раскинулся маленький старинный городок Валдай. Тихая, спокойная жизнь Валдая заметно оживилась с появлением штаба фронта. По улицам сновали штабные машины, за городом временами трещали маленькие У-2. Там был аэродром авиаэскадрильи связи штаба Северо-западного фронта.

Прошло четыре часа после утреннего укола. Таня снова подошла к Харитонову со шприцем. Теперь он робко взглянул на девушку, а Орлов не спускал глаз с него. Перед Харитоновым мелькнули большие серо-голубые глаза с густыми ресницами. Из-под белоснежной шапочки с красным крестом выглядывали пышные темнорусые волосы. Прямой, правильный нос у Тани был чуточку вздернут, как будто его слегка приподняли пальцем снизу. Этот маленький недостаток совсем не портил ее, а придавал лицу девушки особенное очарование, какое-то милое выражение детского задора.

— Ну что? — спросил Орлов, когда Таня ушла.

Харитонов молчал. Ему не хотелось говорить.

— Ну что, лейтенант, молчишь? Язык, что ли, проглотил? Видишь, какая чудо-девушка. А что у нее нос чуточку так,—Орлов ткнул свой нос пальцем снизу, — так это ничего.

Орлов помолчал, налил себе воды из стоявшего на тумбочке графина, отпил несколько глотков и продолжал:

— Кстати, хочу тебе рассказать... Ты сейчас, Володя, в таком возрасте, когда для тебя все девушки хороши. Когда-то и я был таким. Так вот расскажу о себе. Еще курсантом училища я познакомился с девушкой. Понравилась она мне, всем была хороша. Не буду ее описывать. Без малого го ' дружил с ней, никаких изъянов в моей девушке не замечал и жениться на ней уже собирался после окончания училища.

Тут капитан улыбнулся и продолжал:

— Однажды, помню, весной это было, мы с Надей прогуливались на скверу. Подошли с ней к выходу, а проход был узкий. Я решил, как и наложено, пропустить девушку вперед. Нади остановилась перед калиткой. Вот здесь-то я взглянул на ее ноги. Смотрю, они у нее не как у всех людей, а носками вместе. Надя прошла калитку и идет рядом со мной, а ступает по земле носками внутрь. Я взял да и брякнул ей: «Надя, почему тебя ноги наоборот?» А она растерялась и смущенно спрашивает: «Как это наоборот?» Так вот, Володя, эти косолапые ноги испортили все. Из-за них наши отношения пошли прахом. Окончил училище и уехал.

— А дальше-то что было? — спросил его Харитонов уже с интересом.

— А дальше, Володя, пошло еще хуже. С тех пор, как знакомлюсь с девушкой, сразу смотрю на ее ноги, а потом начинаю изучать все остальное с ног до головы. И обязательно найду какой-нибудь изъян. То нос не такой, то уши мне не нравятся, и так без конца. Так вот и не женился до сих поп. Все выбираю, хожу в девках. Смешно и горько!

Для Харитонова потянулись томительно-однообразные лежания на госпитальной койке. Здесь все дни были похожи один на другой. Все расписано по часам и минутам: подъем, уколы, прием лекарств, обход врача, завтрак, обед, ужин. Завтра будет то же, что и сегодня. И так долгие недели. Правда, в госпитале была маленькая библиотека и время от времени привозили старые затасканные фильмы. Во всей этой скучной госпитальной жизни единственной отрадой для Харитонова стала та минута, когда приходила Таня.

С радостным волнением ждал он теперь каждого появления девушки. Прав Орлов, думал Харитонов, эта девушка излучает тепло и свет, как бы приносит в палату глоток чистого свежего воздуха, с ее приходом дышится легче, свободнее.

Робкий и застенчивый, Харитонов никогда не осмеливался задерживать Таню хоть на одну лишнюю секунду, не навязывался к ней и с разговорами, как это делали другие. Не говорил он больше о ней и с Орловым.

Как-то после тихого часа госпитальная художественная самодеятельность давала концерт. В нем участвовали и некоторые выздоравливающие раненые. Концерт устроили в коридоре. Открыли все двери палат, чтобы могли слушать и лежачие раненые.

Таня наизусть читала «Мцыри». Потом исполняла несколько песен России. Стояла торжественная тишина. Люди слушали Таню, затаив дыхание. Голос ее звенел по всему зданию, проникая в самые отдаленные ее уголки.

Харитонов зачарованно слушал слова из «Мцыри» в устах Тани:

И вспомнил я отцовский дом, Ущелье наше и кругом в тени рассыпанный аул. Мне слышался вечерний аул. Домой бегущих табунов и дальний лай знакомых псов...

Когда пошла третья неделя госпитальной жизни Харитонова, Таня заговорила о нем с лечащим врачом:

— Герман Петрович, Харитонов просит тетрадь и карандаши для рисования.

— Это что еще за прихоть? — вскинул брови Герман Петрович.

— И совсем не прихоть. Харитонов — командир. Ему приходится работать с минами, рисовать карты, я не знаю, каких-то там инженерных укреплений. Он хочет сам убедиться, не потерял ли чувствительности пальцев. Ведь ранение в плечо...

— Так за чем же дело стало? Достаньте для него все это.

— Но ему нужно разрешение выходить на воздух, на природу. Он хочет делать зарисовки.

— Мало ли кто чего хочет. Не могу я этого разрешить.

— Герман Петрович, Харитонов страдает от духоты, до сих пор его мучит тошнота. Он плохо ест.

— Ну, так бы и сказали. Пусть пока походит по коридорам, а немного окрепнет, разрешим выход на озеро. Пусть гуляет себе на здоровье.

Таня была довольна. Ей так хотелось выговорить для Харитонова разрешение на выход за пределы госпитального двора. Разговор перешел на других раненых, и неожиданно для себя Таня обнаружила, что Харитонову она уделяет чуточку больше внимания и заботы, чем другим раненым. Почему? Этого она не могла бы себе объяснить. Таня считала, она должна быть одинаково ласкова со всеми ранеными, муки и страдания которых видела каждый день. Немало умирало их здесь же, на ее глазах.

Дня через три после этого разговора, с врачом она принесла Харитонову тетрадь и карандаши. Володя обрадовался подарку Тани. По вечерам о» любил ходить на берег озера и после душной палаты с наслаждением вдыхал чистый весенний воздух.

Ранняя весна к концу марта унесла обильные снега первой военной зимы. Снег кое-где лежал только по северным склонам валдайских холмов. Хотя озеро еще было покрыто побуревшим, ноздреватым льдом, в лесу стояла теплынь. Здесь пахло опавшей хвоей и прошлогодними листьями. Звонко и радостно щебетали птицы — звуки войны сюда доходили редко.

**Окончание. Начало — «ЛК», 1980, № 3.**

Правда, иногда над Валдаем разгорались воздушные бои, стучали зенитки, а потом опять все затихало.

На берегах озера местами попадались гранитные валуны, следы далекого ледникового периода. Отполированные вековыми ветрами и дождями, некоторые из них имели причудливые формы.

Харитонов облюбовал валун, похожий на тех каменных львов, что стоят перед парадными подъездами старинных особняков во многих наших городах. Поодаль от каменного льва стояла одинокая плакучая береза. Среди темной зелени сосен она бросалась в глаза яркой белизной. Ее густые темные косы тихо покачивались. Харитонов поудобнее устроился под березой на старом пеньке и не торопясь стал делать наброски гранитного льва.

На другой день, после тихого часа, он опять отправился на озеро. Харитонов еще издали заметил,' что на каменном льве сидит человек в серой шинели. Это его нисколько не удивило. Если он ходит на озеро, могут и другие там бывать. Но когда Володя подошел поближе, он с изумлением узнал Таню.

— Таня? Вот уж не ожидал встретить вас здесь, у моего камня!

— Но это ведь мой камень. Я всегда прихожу сюда отдыхать, от одного льва к другому, каменному. Он молчит, не брюзжит, как главврач, Лев Маркович, — с милой улыбкой погладила Таня камень.

— Я вчера начал писать вашего льва. Простите, я, наверное, мешаю вашему уединению. Так я уйду, — сказал Володя с некоторой растерянностью.

— Нет, нет, оставайтесь, пожалуйста! Я готова уступить своего каменного льва, — Таня сделала паузу и тихо добавила, — художнику...

— Ну что вы, я не художник...

— А кто же? — лукаво спросила она.

— Просто неудачник. Несостоявшийся архитектор, который, не сумев поступить в архитектурный институт, с горя пошел в военно-инженерное училище.

— Не огорчайтесь. Вот я вместо консерватории поступила на курсы медицинских сестер. Все образуется после войны.

— Вы так думаете?

— А то как же. После войны я обязательно поступлю в консерваторию.

— У вас совсем другое дело. У вас талант. Медицинской сестрой вас сделала война, и это только на время.

— Я прихожу сюда послушать звуки леса. Это моя страсть, даже, может быть, болезненная. Лес меня притягивает, как магнит иголку. В тихую погоду слушаю птиц, а в непогоду в лесу поют деревья. И как они поют! —

Таня так легко и просто переменила тему разговора и продолжала:

— Когда я ещё была маленькой, летом часто гостила в деревне у бабушки и дедушки. Любила ночевать у деда на пасеке. Там я слушала шум леса, особенно в непогоду. Мне в ту пору казалось, что нет лучших песен на земле. Лесную музыку я готова была слушать бесконечно. Поверьте, это были лучшие минуты моей жизни. Я испытывала такое блаженство, была так счастлива. У дедушки часто засыпала под эту чарующую музыку леса, то сильную, грозную, то тихую, печальную, но всегда упоительную. Мне было страшно и сладостно. Я и сейчас люблю слушать шум леса. Но он уже не вызывает во мне ощущение счастья и блаженства тех далеких лет. Песни леса теперь во мне будят только грусть и сожаление о чем-то безвозвратно потерянном, чего уже никогда мне не вернуть. Я легко различаю шум берез от шелеста листьев клена, песни сирени и тополя. А шум сосны ни с чем нельзя спутать. Но того детского восторга, того счастья от лесной музыки никогда уже не будет, — закончила Таня свою внезапно нахлынувшую на нее исповедь и смутилась.

О лесе Таня говорила со страстным увлечением, щеки ее разрумянились глаза блестели, ресницы дрожали. Харитонов, затаив дыхание, слушал Таню, не отрывая взгляда от ее взволнованного красивого лица.

Здесь они оба невольно повернули свои взоры на заходящее солнце готовое спрятаться за неподвижно повисшие над самым горизонтом причудливые синие облака. Вот солнце скрылось за те синие облака, и они стали бирюзовыми. На несколько минут их узорчатые кружевные кран вспыхнули тонкой перламутровой каймой, а золотые снопы солнечных лучей рассыпались по вечернему небосклону.

Володя и Таня зачарованно смотрели, как медленно гасла эта сверкающая перламутровая кайма и облака постепенно темнели.

«Вот и пропало это чудное видение, как милые лесные сказки ее детски лет. Никакие украшения из золота и драгоценных камней, сделанные руками человека, не могут сравняться с красотой этих облаков. Не каждый день увидишь такой закат», —думал Харитонов.

Ему надо было возвращаться в госпиталь к ужину. Медленным шагом шли они по берегу озера. «Если я живу в мире звуков, он, оказывается, живет в мире света и красок. Как это интересно», — думала Таня.

Первым заговорил Харитонов:

— Свет и краски в природе беспрерывно меняются, никогда не стоят на месте, как и ваши лесные звуки. Вот и сегодняшний закат. Он никогда уже не повторится. Могут быть закаты и красивее, но вот того, что мы с вами сегодня увидели, никогда уже не будет. Впрочем, зачем я все это вам говорю, вы и без меня знаете.

— Нет, нет, говорите.

Поощряемый Таней, Володя в тот вечер разговорился, как никогда. Все оживляясь, он рассказывал ей о картинах Левитана и Николая Рериха, Ван-Гога и Клода Монэ.

Таня слушала слова о красоте природы и человека, о богатстве света и красок в мире. Шагая рядом с Харитоновым, непонятно почему, она переживала за свою внешность. Стройная, изящная даже в солдатской шинели, самой себе Таня казалась нескладной и громоздкой. Как ей хотелось в эти минуты быть в своих девичьих нарядах, сбросить эти неуклюжие сапоги и одеть милые лакировки. Таня вспомнила, как на той неделе, когда она стирала на кухне, к ее хозяйке пришла соседка. Таня была в простенько цветастом ситцевом платьице.

— Какая ты, Таня, красивая, — с искренним восхищением воскликнула тогда эта женщина.

Расстались около высокого деревянного дома, где жила Таня.

Харитонов каждый день ходил на озеро, садился там на спину каменного льва и делал наброски карандашом. В лесу было тепло, тихо, деревья стояли неподвижные, чуть трепетали только густые длинные косы одинокой

березы. Иногда приходила Таня. Они ни разу не назначали себе встреч па озере. Просто ходили туда, когда имели свободное время. Она много говорила о себе, о музыке. Володя думал: как много знает Таня! Постепенно он стал ей рассказывать о себе, своем детстве, увлечениях, мечтах. Тане казалось, что она знает его не несколько недель, а всю жизнь, с самого раннего детства.

Вечером, первого апреля, когда Таня подходила к каменному льву, Харитонов уже сидел там за своими этюдами. В тот день Таня была в радостном возбуждении. Она сразу заметила, как Володя, увидев ее, поспешно закрыл свою тетрадь и засунул ее за борт шинели. До этого он никогда не прятал от Тани своих этюдов.

— Покажите,— кося глазами на тетрадь, повелительно сказала Таня.

— Ничего там интересного, Таня. Вы же видели, — смутился Володя.

— Нет, покажите. Я хочу посмотреть, — шутливо требовала Таня.

Она неожиданно ловким движением вытащила у Володи тетрадь и отбежала к берегу. Над озером звенел ее задорный смех. Таня стояла, размахивая тетрадью, как моряки сигнальным флажком.

Володя хотел было побежать за ней, чтобы отнять у Тани тетрадь, но все еще плохо слушались ноги.

— Ну, ладно, сдаюсь, — сказал он, поднимая обе руки, — воспользовались беспомощностью инвалида.

— А у меня вы все инвалиды, — ответила Таня.

Бросая быстрые, молниеносные взгляды на Володю, Таня разглядывала этюды. Среди них был ее портрет, набросанный карандашом. С радостным волнением смотрела Таня на девушку в серой солдатской шинели. Теперь она смиренно подошла к Володе. В ее глазах светилась радость.

— Володя, вы это мне подарите, да? Или силой отнимать, — со своей милой улыбкой сказала она.

Харитонов был смущен и растерян.

— Отдаю. Все равно отнимете, — тихо сказал он.

Таня осторожно вырвала листок из тетради, свернула в трубочку и спрятала на груди под шинелью.

— Мне только это и останется. Ведь скоро вы уедете.

— Да, скоро мне на комиссию, а потом к своим усатым саперам, — грустно улыбнулся он.

В тот вечер они возвращались с озера в радостном молчании. Когда подходили к дому, где жила Таня, она смущенно спросила:

— Володя, у тебя есть хоть какая-нибудь фотокарточка для меня?

— Кажется есть. Была у меня маленькая такая, для документа.

Володя расстегнул шинель, вытащил из кармана маленький блокнот, полистал его, нашел карточку и отдал Тане. Она укрыла ее обеими ладонями, прижала к груди и, гулко стуча сапогами, побежала вверх по лестнице. Так несут дети полученные в подарок любимые игрушки, опасаясь, что взрослые могут их отнять. Володя слышал, как наверху захлопнулась дверь. Через час он должен был прийти сюда. Первый раз за все время они условились о встрече, чтобы вместе пойти в кино. В тот теплый апрельский вечер на городской площади показывали французский фильм «Три мушкетера». Зрители смотрели стоя. После кино Таня с Володей шли по тихим вечерним улицам под ласковым взглядом повисшей над Валдаем Боль медведицы. Им так не хотелось расставаться, но Харитонову надо было спешить в госпиталь. Что поделаешь — режим.

— Я и так веду себя вольно, почти как в доме отдыха! — сказал он Тан

Таня тяжело вздохнула.

Харитонов отлежал в госпитале полтора месяца. В начале апреля он прошел комиссию и был признан годным к службе в инженерных войсках В госпиталь привезли большую партию раненых. Размещать людей было, некуда, для многих не хватало мест. Началась обычная в таких случаях суматоха. Всех выздоровевших в тот день выписывали, и они должны были уехать в армию тем же транспортом. Таню в госпитале Харитонов не нашел. Обращался к сестрам, няням. Все ему говорили одно и то же:

— Не знаем, наверное, дома.

Спрашивать у врача он постеснялся, за что потом казнил себя. Не найдя ее в госпитале, Володя пошел на Танину квартиру, но дома ее тоже оказалось. Своим певучим новгородским говорком старуха только сказала:

— Таня с утра ушедшая.

Что же делать? Машины не будут его ждать. Ему так много хотелось сказать Тане на прощание.

Растерянный, запыхавшийся от быстрой ходьбы, Харитонов опять вернулся в госпиталь и зашел в палату попрощаться с Орловым.

Орлов лежа читал. От его внимательного взгляда не ускользнуло душевное состояние Харитонова. Артиллерист положил книгу на тумбочку.

— Не тешь себя несбыточными надеждами, не терзай себя, послушайся дружеского совета. Не нужен ты ей. Никто ей не нужен. Поезжай со спокойной душой. Ни пули тебе, ни осколка.

Харитонов выбежал из палаты. Легко Орлову смеяться. Слова капитана, сказанные ему как бы в утешение, не только не успокоили, а еще больше растравили душу, заронив сомнения.

Так неужели это правда, что он не нужен ей? Теперь уж ему казалось, что и сестры, и няни на его вопросы о Тане отвечали как-то уклончиво, пожимая плечами, бросая на него насмешливые взгляды.

В сильном душевном смятении Харитонов садился в машину. Не представлял он себе, что вот так все и кончится. В дороге он утешал себя мыслями о возможной близкой встрече с Таней. Ведь от Ильмень-озера Валдая недалеко. Можно и приехать. Но из самой глубины души к нему подкрадывались сомнения, и ему казалось, никогда больше он Таню не увидит.

На второй день после отъезда Харитонова Таня писала ему:

«Володя!

Когда я вчера вошла в палату и увидела на твоей койке другого раненого, сердце мое сжалось. Впервые в жизни у меня заболело сердце. Раньше, как говорят, я не знала, в какой стороне груди оно у меня. Вспомнила день, когда первый раз подошла к тебе с шприцем. В то утро для меня ты был такой же, как и все раненые, ни чуточку больше. А потом? А потом, я не знаю, что со мной случилось, когда это началось. То ли с озера, то ли Д озера, не могу разобраться. Я находила предлоги, чтобы лишний раз навестить тебя в палате, и все стеснялась, терялась.

Я знала, рано или поздно ты уедешь. Но так внезапно, так неожиданно. Нe могу простить себя за это. Вчера с утра уехала из города с поручением. Вернулась только к вечеру, усталая.

Остается одна отрада — ждать твоих писем. Лишь бы ты был здоров и невредим. Все мои тревоги теперь только о тебе. Мы с тобой договорились писать друг другу всю правду о себе. Поэтому не осуждай меня за мою откровенность. Таня».

Каждый день Таня писала Харитонову такие письма. Свои чувства, мысли она выражала в них открыто, ясно. Писала правду, как говорила она. Но не знала Таня, что не доходили ее письма до Харитонова, не получал он их.

Проходили дни, недели, с каждым днем становилось теплее, Валдайское озеро очистилось ото 'льда, в город прилетели скворцы, а писем от Володи все не было.

С каждым днем росла тревога Тани. Порою ее охватывало отчаяние. Самые страшные картины рисовались ей. После каждого нового поступления раненых с волнением она просматривала списки. Ей все казалось, что вот-вот привезут раненого, искалеченного Володю. А ведь может случиться и самое страшное, самое непоправимое. Нет, нет, старалась она отогнать от себя эти ужасные мысли. Ей представлялось, была бы она рядом с ним, смогла бы предотвратить несчастье, сумела бы его уберечь.

В конце апреля Таня вошла в кабинет главврача. Принесла рапорт, в котором просила послать ее в войска. Лев Маркович сидел за письменным столом, делая торопливые записи в толстую, как конторская книга, тетрадь. Кивком головы он пригласил Таню сесть. Таня робко положила рапорт на стол и присела на краешек одного из венских стульев, расставленных вдоль стены. Даже не взглянув на рапорт Тани, с нарочитой строгостью Лев Маркович спросил ее:

— Что, опять на войну просишься? Не так лихо тебе здесь?

— На войну, Лев Маркович, — скромно ответила девушка.

Главврач со вздохом отодвинул свою книгу, почему-то переставил с места на место пресс-папье и заговорил уже мягким, отеческим тоном:

— Не представляю я, Таня, что ты будешь делать в санбатах. Такая маленькая, хрупкая. В тебе и веса-то не больше трех пудов. А там солдат придется таскать на себе, перевязывать, ворочать. Есть такие мужички, по пять-шесть пудов весят, и перевернуть их у тебя не хватит сил, голубчик. Сама же видишь здесь, у нас, таких мужичков два дюжих санитара с трудом таскают.

Он замолчал и ласково посмотрел на Таню.

— Пусть я маленькая, но я выносливая, Лев Маркович, — попыталась возразить Таня.

Но не так-то легко было убедить старика.

— Ну, милая Таня, допустим, ты сможешь тащить раненого бойца, хватит на это у тебя сил. А ежели убьют, искалечат тебя? Чем это будет для твоих родителей?

Лев Маркович опять замолчал, ожидая, что ему на это ответит Таня, но девушка только растерянно смотрела на него. Принимая растерянность Тани за отступление, Лев Маркович продолжал:

— Тебе не приходилось видеть, каких чудесных девушек-сандружинниц с золотыми кудрями клали в братские могилы вместе с бойцами? А я видел. Подумай об этом, голубчик.

Но Таня и не думала сдаваться. Неожиданно для Льва Марковича она с жаром возразила:

— В этой войне не только девушки, но и дети гибнут.

Лев Маркович вскинул на нее мохнатые брови и сердито буркнул:

— Да, и дети гибнут. Но дети не должны сами лезть под огонь.

Терпение у Льва Марковича было на исходе. Некогда ему было спорить с девчонкой, и он пустил в ход свой главный козырь:

— Неужели, Таня, ты не понимаешь, что на войне каждый должен быть на своем месте, там, куда его поставили? И еще, тебе, голубчик, вот что скажу. Твои песни, твои стихи для раненых значат не меньше, чем все средства нашей медицины. После выздоровления они, твои песни, поведут их в бой. Здесь ты нужна не меньше, чем главврач. Поэтому не ходи ко мне, не проси, не отпущу, — строго сказал Лев Маркович и придвинул к себе толстую книгу, как бы давая понять девушке, что разговор окончен.

С опущенной головой вышла Таня из кабинета главврача, осторожно прикрыв за собой дверь. «И Лев Маркович против меня. Да, видно, прав он, мое бегство из госпиталя все раненые, наверно, восприняли бы как предательство по отношению к ним», — с горечью в душе раздумывала Таня.

Если бы от Володи приходили письма, если бы она знала, что он жив и невредим, ей стало бы куда легче. Тяжело было на душе у Тани, и делиться-то своими горестями и сомнениями было не с кем.

В тот день она написала всего несколько строк:

«Володя!

А от тебя писем все нет и нет. Я все теряюсь в догадках. От отчаяния сегодня подала рапорт, прошусь в войска, хочу быть рядом с тобой. Но наш милый Лев категорически отказывается меня отпускать. Разве он знает, что мое сердце у берегов другого озера. Наш добрый Лев говорит: меня могут ранить, убить. Ну и что же? Я теперь люблю жизнь, как никогда. Но если бы у меня были бы две жизни, обе я отдала бы за родную нашу землю, за тебя.

Бываю на озере, у нашего камня. Сижу там, и все мне кажется, вот-вот сейчас придешь ты. А тебя все нет, хочется кричать, чтобы голос мой дошел до тебя. Там, на озере, я обращалась к солнцу, к звездам и ветрам. Умоляла, просила их принести мне весть о тебе. Но это несбыточно. Когда же кончится такая страшная безвестность?»

Таня думала о том, что война свела их вместе и она же разлучила. Надолго ли?

ЛИШЬ в конце апреля, как только сошла полая вода и связь со штабом батальона восстановилась, Харитонов получил °т Тани целую пачку писем. На треугольничках стоял ее обратный адрес — номер полевой почты и «Т. Китаева».

Впервые в своей жизни он получил письма от девушки. С нетерпеинем и радостным волнением он вскрыл все сразу. Харитонов читал, ничего

понимая, мысли у него путались. Наконец он разложил письма по датам и начал читать внимательно, вдумываясь в каждое слово.

«Прости, милая Таня, прости меня. Какой же я глупец»,— думал Харитонов. От чувства своей неловкости перед ней он даже покраснел. Так ему было стыдно за свою бестактность. Уехал, даже не простившись. Обиделся. Вел себя, как капризный ребенок. А ведь мог бы при желании задержаться на день. Поступила бы так Таня на его месте? Конечно, нет.

Тяжело вздохнув, Харитонов присел на поваленную сосну — писать Тане ответ. Вытащил из планшета бумагу, карандаш, задумался. Оказывается, нелегкое это дело — писать девушке письмо. Да еще впервые в жизни. О чем писать? С чего начать? Вспомнил, как они договаривались с ней писать о себе друг другу одну лишь правду. После долгих, мучительных раздумий наконец ему удалось отбросить свои сомнения, и мысли его легко поплыли по бумаге. Он писал просто и бесхитростно, не выбирая слова — о своих переживаниях и сомнениях в день отъезда из госпиталя, о своих чувствах к ней, о своей тоске и о трудной весне, из-за которой они не могли обмениваться письмами.

Харитонов закончил письмо. На душе у него стало светло и радостно. Над. озером опускался вечер. Он смотрел на необозримые синие дали Ильмень-озера, слушал тревожные крики чаек и думал, как тревожно теперь здесь не только людям, но и птицам и зверям. К ним тоже пришла война. Где-то тревожно цокал невидимый ему клест-сосновик, чутко прислушиваясь к отдаленному гулу орудий.

КАЖДЫЙ день с надеждой и тревогой ждала Таня почту, а писем от Харитонова все не было. Письма к ней приходили, только не от него. Писал отец с фронта, писала мать, ее милая мама, эвакуированная из Москвы в далекий уральский город. Во всех своих письмах мать тревожилась за Таню. Перед глазами матери стояли все ужасы войны — бомбежки, обстрелы, пожары разрушенных городов, сел. И среди этих ужасов, по горящей земле войны шагала ее дочь, ее маленькая, хрупкая Таня. Как-то она там? Таня же матери писала: ей хорошо. Но не так было хорошо Тане, как она заверяла мать. Сердце ее сковывал страх за судьбу, за жизнь любимого человека. Мать об этом не должна знать. Зачем тревожить сердце матери? Но надежды не покидали Таню, и они ее не обманули. ,

Пришел день, когда Таня схватила заветный белый треугольник, сжала его в своих маленьких ладонях, как крохотную фотокарточку Володи, и, не чувствуя пол под ногами, помчалась вверх по лестнице. В госпитале было время тихого часа. Раненые спали.

Она стояла у окна в коридоре госпиталя. Она читала первое письмо Харитонова. «Он жив, жив!» — звенело в ее душе. Сердце Тани радостно стучало, с дрожащих ресниц на давно некрашенный шершавый белый подоконник падали невольные слезы радости.

Таня положила в карман халата треугольник и закрыла глаза. Тотчас перед ней возник милый образ Володи, сидящего на каменном льве за своими карандашными набросками. Вот он вскочил, хотел подняться и побежать за Таней, чтобы отнять у нее свою тетрадь, но тут же захромал и присел на

камень. Таня грустно улыбнулась. А теперь он далеко, у берегов Ильмень-озера, ей не добраться до него, их разделяет война, а туда, на войну, ее не пускает строгий, седой Лев с мохнатыми бровями. Хоть их разделяют бескрайние леса н болота, сердце Тани наполнилось радостью: ведь мыслями они были вместе. Он там, в боях, думает о ней. Вновь и вновь Таня вспоминала тот чудный вечер, яркие звезды Большой медведицы над Валдаем, «Трех мушкетеров» на стене белого дома, а рядом с Таней он. Протяни только руку и коснешься его...

НАКОНЕЦ в батальон прибыло долгожданное пополнение. И по возрасту, и по роду войск это был народ разношерстный, но большинство бывшие пехотинцы—от двадцатилетних юнцов до изборожденных морщинами старых солдат. Все они побывали в боях, и после ранений их списали в нестроевые. Уроженцы каких только областей и краев здесь не встречались — рязанцы и волжане, тамбовцы и орловчане, уральцы в сибиряки. Были и уроженцы республик Средней Азии.

Вместе с новым пополнением в батальон прибыл и Эсенкул Джумагулов.

— Асан!

— Педя!

Они трясли друг друга за плечи, радостно заглядывая в глаза. Высокий плотный Эсенкул на целую голову возвышался над маленьким щуплым Мироновым. Вот так и встретились друзья.

С первого дня Миронов начал обучать своего друга трудному делу сапера. Сам он в батальоне прослыл за первоклассного минера. Таким его сделал Харитонов. Саперы видели, как командир и боец часами просиживали за разбором подрывной техники врага.

В тот же вечер Джумагулов с Мироновым уже сидели у костра за разбором пустой круглой коробки немецкой противотанковой мины. Огонь лизал сухие ветки, освещая красноватым светом лица друзей. Поблескивая белками больших круглых глаз, с довольной улыбкой внимательно слушал Эсенкул объяснения Миронова.

— В наш киргизской части немецкий танк били ПТР,— сказал он своему другу.

Миронов мягко улыбнулся. Он не только натаскивал Джумагулова по подрывному делу, но и учил его правильно говорить по-русски.

— Асан, по-русски надо говорить так: в нашей части немецкие танки подбивали из ПТР.

Эсенкул повторил и опять довольно улыбнулся:

— Я был не ПТР, а пулеметчик.

Миронов же продолжал серьезным, поучительным тоном:

— Каждый род войск имеет свое оружие. Саперы вот против танков ставят мины.

Джумагулов утвердительно закивал головой и тут же спросил Миронова:

— А зачем нам противотанковые гранаты дали, Педя?

— Как зачем? Мало ли что бывает на войне. Вот мы с тобой будем ставить мины на танкоопасных направлениях. А если через наши минные поля немецкие танки все же пройдут, мы их подобьем гранатами. Понял?

— А почему нам ПТР не дают? —не унимался Эсенкул.

— Видишь, Асан, ПТР — специальное тяжелое вооружение пехоты. Саперам оно ни к чему.

— Да-а, ПТР тяжелый. Я его таскал. В нашей дивизии бойцы шутили: ПТР большой — один человек таскать, котелок маленький — на два человека,— улыбнулся Эсенкул.

Был он любознательным, сметливым парнем, все дотошно выспрашивал у Миронова:

— Педя, если этот деревянный мина на костер бросать — взорвется, да?

— Если слабый огонь, не взорвется, а просто сгорит, как дрова. А если сильный — то взорвется. Понял?

— Понял, понял, Педя.

ПРОШЛО три дня после прибытия в батальон нового пополнения.

Первую роту поставили на минирование переднего края обороны.

Минировали по ночам. Днем противник с земли и с воздуха не спускал глаз с наших войск. Его двухфюзеляжные, как судно катамаран, самолеты-разведчики «Фокке-Вульф» по целым дням торчали над расположением фронта.

— Опять рама висит,— говорили о них наши солдаты, взглянув на безоблачное голубое небо.

Трудно было работать с подрывной техникой ночью, в темноте, ощупью, да еще в непосредственной близости противника.

Каждую ночь Харитонов выводил свой взвод на минирование переднего края. Миронов, Гришечкин, Харасов работали втроем, в одном минном расчете. Гришечкин вырезал дерн и отрывал лунку, а вынутую землю ссыпал в мешок, чтобы унести с минного поля. Миронов устанавливал мину, вставив в нее взрыватель. Харасов мину присыпал землей и ставил на место дерн, завершая маскировку. Его работа тоже требовала осторожности и аккуратности. Дерн над миной должен быть не ниже и не выше окружающей поверхности земли.

Работа с миной — игра со смертью. И когда ее, мину, снимаешь, обезвреживаешь, и когда ее заряжаешь, ставишь. Победить страх перед миной, значит победить смерть. Нелегко дается саперу это преодоление страха перед миной.

Саперы знают, одно дело держать в руках винтовку, автомат, гранату, другое дело возиться с миной, своей или вражеской. Дружить с ней не будешь, спать в обнимку, как с винтовкой, не станешь. Вставив в мину взрыватель, не отбросишь, как гранату. Надо продолжать с ней возиться, ставить ее, маскировать. Если для старослужащих все эти страхи перед миной были в какой-то мере позади, то новичкам такой барьер надо было еще перешагнуть.

Миронов, Харасов, Гришечкин, как и все старослужащие, прошли через это испытание. Они обрели уверенность, сноровку, но опасение совершить ошибку у сапера не проходит до конца. Они работали молча, давно сработались, друг друга понимали без слов. Здесь не допускались ни громкие разговоры, ни топот ног, ни звон лопат. Как говорится, не чихать и не кашлять.

33

3—1793

Рядом работали другие группы минеров. Расчет Миронова уже заканчивал свою работу, в мешке оставалось всего несколько мин, как справа от них сверкнуло багрово-яркое пламя, и ночную тишину расколол оглушительный взрыв. Взорвалась своя противотанковая мина — не стало сразу трех саперов.

Немцы переполошились, в ночное небо взметнулись осветительные ракеты. Над головами саперов, разрываясь тихими хлопками, они медленно опускались на землю, освещая все вокруг призрачным светом. Со стороны противника раздался гулкий перестук пулеметных очередей. Саперы приросли к земле, а ракеты уже взлетали непрерывно, одна за другой. Постепенно пулеметная трескотня умолкла, ракеты погасли, ночь опять вступила в свои права, окутав саперов своим темным покрывалом. Харитонов отвел свой взвод в укрытие.

НА ФРОНТ пришел первый военный Первомай. Предпраздничное утро тридцатого апреля сорок второго года в Приильменье выдалось теплое, солнечное — ни единого облачка на бездонной сини весеннего неба. Только где-то высоко, нудно гудел самолет-разведчик противника. На фронте стояло затишье — обе стороны готовились к летним боям.

Неугомонный старшина Демидов надумал в тот день помыть своих бойцов в бане — к празднику. Как и зимой, потянулись саперы к демидовской полевой бане с брезентовыми стенами. Так же клубился пар над соснами, но не такой густой и белый, как в январе.

Завидев издалека баню саперов, к Демидову подошел старшина стрелковой роты.

— Как же все это тебе удается, старшина? — спросил он Демидова с удивлением.

— Очень просто... Смотри, как саперы парятся,— дружелюбно ответил ему Демидов.

— Белье-то у нас есть и мыло есть. А где котел достать, где ведра взять?

— А зачем тебе добывать котел? Вот пропущу наших орлов, веди свою роту, мойтесь на здоровье.

В радостном возбуждении поспешил пехотный старшина к своему командиру. Пехотинцы начали мыться после полудня. Ради бани они снимались с позиций, оставляя там только боевое охранение. Линия обороны здесь проходила по гнилому болоту шириной в один, длиной больше двух километров. Окаймленное густым сосновым лесом, заросшее чахлым кустарником, оно вытягивалось длинным, как казалинская дыня, овалом, острый конец которого уходил на запад, в сторону противника. То там, то здесь на болоте торчали тонкие одинокие сосны. Побитые, покалеченные осколками снарядов и мин, а то и поваленные, они придавали болоту унылый, безрадостный вид.

Немецкие наблюдатели не могли не заметить ни уход с позиций наших пехотинцев, ни необычное оживление на лесных опушках и тропках, а тем более мелькание белого солдатского белья в темном весеннем лесу. В самый разгар банного дня пехотинцев противник сделал беглый артиллернйско-мннометный налет по всей глубине обороны стрелкового полка. Сюда же спикировал'и несколько немецких бомбардировщиков.

II пехотинцы, и саперы налет немецкой артиллерии и авиации восприняли как начало летнего наступления противника на Северо-Западном фронте. Саперы заспешили занять оборону на ими же подготовленных для пехоты огневых позициях. Над их головами со свистом пролетали мины и снаряды, с противным воем пикировали «Юнкерсы»...

Но это не было общим наступлением немцев. Все объяснялось просто, Немецкое командование воспользовалось уходом наших бойцов в баню и на штурм болотных позиций бросило стрелковый батальон. Техника по гнилому болоту не могла проходить. О танках здесь и говорить нечего. Пехота и та местами проваливалась.

Еще продолжался артиллерийско-минометный обстрел позиций стрелкового полка, как на западном конце болота показалась пехота противника. Немцы сначала шли в рост, прижав автоматы к животу и беспрерывно крича: «Зиг хайль! Зиг хайль!»

Миронов, Гришечкин, Харасов, Джумагулов одни из первых добрались до пулеметной ячейки. Но стрелять отсюда по немцам было и несподручно, я далеко. Друзья знали — под той поваленной сосной стоят два «Максима». Но оба молчали, а немцы уже приближались к поваленной мертвой сосне.

«Неужели оба расчета ушли в баню, вот идиоты», — нервничал Миронов, а слушавшего его Джумагулова захватил азарт пулеметчика. Он почувствовал, как руки его просились взяться за гашетку «Максима», и, долго не думая, схватил два жестяных ящика с пулеметными лентами и бросился на болото.

— Асан, куда ты, куда? — кричал Миронов.

Но Джумагулов не слышал его в грохоте разрывов снарядов и бомб. Прикрываясь чахлыми кустами, прыгая с кочки на кочку, Эсенкул бежал к поваленной сосне. Вот один из пулеметов застрекотал. Атакующие немцы на какой-то миг смешались, одни повалились, сраженные пулями, другие залегли, но опять и опять поднимались и бежали вперед.

Эсенкул понял, что работал только один пулемет и то, как ему показалось, с недопустимо долгими перерывами. Вот уже до поваленной сосны ему осталось не больше двадцати шагов. С другой стороны к ней приближались немцы, строча из автоматов и крича: «Зиг хайль! Зиг хайль!» А пулемет молчит. Почему они не стреляют, недоумевал Джумагулов, может, они убиты? Наконец он добрался до опрокинутого корня мертвой сосны. Оба станковых пулемета молчали. Около одного никого не было. «Ушли в баню», — подумал Эсенкул. У другого пулемета лежал опрокинутый навзничь убитый первый номер, боец с коротко подстриженными усами, а рядом корчился раненый второй номер, молодой солдат с бледным от потери крови лицом.

Джумагулов бросил патронные ящики, оттащил в сторону убитого и припал к пулемету, нажал гашетку. Пулемет не работал, заело ленту. А атакующие приближались, Эсенкул уже различал раскрасневшиеся лица орущих немцев. «Да они все пьяные», — догадался он и сразу понял — положение с каждой секундой становится критическим. Джумагулов взял каску у убитого солдата, быстро надел на себя и молниеносно перебежал к другому пулемету.

Второй «Максим» заработал безотказно и стал косить атакующих. Немцы опять смешались, стали стрелять с колена, другие плюхнулись в болото. Пули высоко свистели над Эсенкулом, щелкали по сухому стволу мертвой сосны.

«Не подпускать их близко, а то забросают гранатами», — спокойно размышлял он. Не раз пытались немцы подняться, но Джумагулов прижимал их к болоту. Оставив на поле боя немало убитых и раненых, сильно поредевшая рота автоматчиков противника отошла и скрылась в лесу.

Джумагулов снял каску, рукавом стеганки вытер со лба пот, подтащил к своему пулемету запасные ленты и, не отрывая взгляда от леса, куда скрылись немцы, стал перевязывать перебитую руку раненого пулеметчика.

— Нехорошо, правый рука перебит, как будешь стрелять?—сказал он бойцу.

Тот только морщился от боли. Едва успел Эсенкул закончить перевязку как из леса стала выползать свежая рота противника! Серо-зеленые мундиры опять стали рассыпаться по болоту. Немцы сначала шли молча, не орали и не стреляли.

— Давай помогай,—сказал Джумагулов бойцу, у которого так и не спросил имени. Не до того было.

Терпеливо выжидая, Джумагулов подпускал немцев ближе к своим позициям. Вот над болотом вновь раздались пьяные голоса немцев: «Зиг хайль! Зиг хайль!»

«Не «ура» кричат, а лают, как шакалы», — подумал Джумагулов и опять начал косить атакующих. Все повторилось почти так, как и с первой штурмовой волной. Опять Джумагулов скосил десятки немцев и прижал к болоту остальных. Опять свистели пули над его головой.

Не добившись успеха, противник и на этот раз оставил болото. Но не успели немцы уйти в лес, как оттуда выходила новая рота. Только на этот, раз огневую позицию Джумагулова немцы попытались обойти с флангов, справа и слева, прижимаясь поближе к лесу. Но ничего у них не получилось. С центра их косил Джумагулов, а слева, из леса по ним уже били из пулеметов саперы и возвращающиеся из бани пехотинцы. Так захлебнулась и третья попытка немцев штурмом выбить наших с болотных позиций.

Наконец прибежали из бани запыхавшиеся, смущенные бойцы пулеметного расчета. Джумагулов снял каску и бережно положил рядом с убитым пулеметчиком, надел пилотку и ушел к своим саперам.

Что же в это время происходило в глубине обороны стрелкового полка? Через несколько дней должно было начаться наступление войск Северо-Западного фронта. Для проверки готовности частей и соединений в этот день в дивизию прибыл командующий армией.

К началу артиллерийского налета противника и штурма вражеской пехоты генерал находился на НП командира стрелкового полка и лично наблюдал за всем происходящим. Гнилое болото было у него как на ладони. Генерал все видел в бинокль: атакующую немецкую пехоту, огонь нашего одинокого пулемета, даже солдата в стеганке и пилотке, бегущего с патронными ящиками к той, дальней огневой точке. Генерал переживал за солдата, добежит ли ли он до мертвой сосны.

В первые же минуты артналета противника осколком снаряда тяжело ранило командира полка. Командование полком легло на плечи заместителя командира по строевой, молодого капитана. В сложной обстановке внезапно начатого немцами штурма тот растерялся. Генерал метал громы и молнии прогнал капитана с НП и командование полком принял на себя.

36

— Кто оборудовал огневую точку на болоте под сосной, кто? Где у вас мозги? — кричал ои.

По как бы ни была неудачной, уязвимой эта пулеметная позиция, в создавшейся обстановке она оказалась единственным огневым заслоном против атакующей пехоты противника, н командующий ясно сознавал это, хотя и упрекал подряд всех офицеров полка, кто попадался ему иод горячую руку.

Пока пехотинцы бегали около бани, командующий приказал немедленно выдвинуть на огневые позиции саперную роту. Он внимательно следил за героической работой одинокого пулеметного расчета и был так доволен им, что понемногу стал остывать. Суровый, строгий командующий не знал еще, что исход боя на болоте решил всего лишь один сапер, а не пехотинцы-пулеметчики.

После окончания боя генерал потребовал, чтобы обоих героев пулеметчиков немедленно привели к нему. Но тут произошла неожиданная заминка. За пулеметчиками послали связного. Взглянув на пехотинцев, смекалистый солдат сразу понял: те двое чистеньких, розовых пулеметчиков только что из бани, значит, в бою не могли принимать участия. И чтобы не терять времени, сразу спросил раненого бойца, бросив взгляд на убитого:

— Это вы отбивали атаку фрицев?

— Не. Кузовкин был убит в самом начале боя, а я ранен, — ответил тот вяло.

— Так кто же?

— Да сапер один тут прибегал с лентами. Он ушел к своим.

— Как его фамилия?

— Не знаю. Не говорил он.

— Какой он из себя?

— Высокий такой, молодой, с монгольским обличьем, только глаза круглые, черные... Он мне перевязал рану, потом я немного помогал ему, подавал ленту... — солдат смущенно умолк.

— Эх ты, «монгольское обличье». Пойдешь со мной. Командующий требует тебя.

— Не могу встать я. Крови много потерял, — едва слышно сказал боец. Связной отправился к саперам, без труда нашел Джумагулова и привел

его к командующему.

— Молодец, видел я, как ты бежал по болоту, навстречу противнику. Хорошо ты сегодня воевал, джигит, — сказал генерал Джумагулову, обнимая его.

Командующий наградил Джумагулова орденом Красного Знамени. Не ожидал, не думал Джумагулов о такой высокой награде.

СКОЛЬКО разговоров было в тот предмайский вечер у солдатских костров о бое на болоте.

Солдатский костер на войне! Сколько дум здесь передумано, сколько удивительных историй пересказано. Порой здесь бывает так уютно, как нигде. Тепло от костра, запах дыма, прелых листьев и прошлогодней травы, а над головой вместо крыши—звездное небо. Порой солдат на войне и не мечтает о большем блаженстве, чем прикорнуть у костра или поговорить,

излить наболевшую душу перед своими фронтовыми товарищами, вспомнить дом, семью.

Весело трещал костер, пожирая сухие сосновые ветки, ярко освещая лица утомленных за день саперов. У самого огня сидел Джумагулов, помешивая палкой угли и подкладывая сушняк. Поодаль примостился на пеньке и задумчиво курил Гришечкин. Около него, опираясь на локти, лежали Харасов с Мироновым. Рядом с ними на свежих еловых ветках прилег Родионов. Были здесь и бойцы нового пополнения.

— Да-а, задали нам сегодня баню фрицы,—как бы сам себе задумчив проговорил Родионов.

— Не немцы, а мы задали им баню, — ответил ему Миронов, — это наш Асан поддавал им пару-жару, а мы только подбавляли.

— Еще бы, пока пехота бегала без порток под соснами, Асан их прикрывал огнем. Вот за это-то командующий и дал ему орден, — продолжал Родионов.

— Не орден, а Звезду Золотую заслужил сегодня Эсенкул, — сказал Харасов.

— Эх, хватил куда, ты, деревня, — возразил ему Родионов, мало ли кто что заслужил, а не имеет права командующий армией награждать выше чем орденом Красного Знамени. То-то.

— Без вас, один я бы не справился, —заговорил Джумагулов с мягкой улыбкой. — Когда немец третий раз пошел на штурма, он стал обходить меня. Это вы не давал немцу обходить меня. Так много немца, один пулемет мало, совсем мало. Это вы меня спасал.

— Нет, Асан, мы тебя не спасали, просто выручали. Героем оказался все же ты, а не мы, — сказал Миронов.

— Какой-такой я герой, Педя? Просто плохой сапер, хорош пулеметчик, — опять улыбнулся Асан.

К костру подошли Харитонов и старшина Демидов:

— О чем лясы точите? — спросил старшина бойцов.

— Да вот говорим про твою баню, старшина. Боком она вышла сегодня, — ответил ему Родионов.

— Почему боком, для кого боком? Для нас, саперов? Мы сами помылись, да немцев попарили и в болото окунули. Не будь бани, вот Джумагулов не получил бы ордена. Правду я говорю, лейтенант? — повернулся старшина к Харитонову.

Тот только утвердительно кивнул, а Родионов не унимался:

— Я говорю для пехотинцев боком она вышла, твоя баня-то.

— А, пехотинцам. Надо же и в бане-то мыться с умом. Зачем же трясти подштанниками на виду у противника, надо же соблюдать маскировку.

Саперы дружно захохотали. Старшина угостил всех табаком, закурил сам и продолжал:

— Я слышал, командующий за эту баню дал припарку пехотному командованию. А я-то здесь причем? — блаженно затянулся он дымом.

Долго еще говорили саперы о сегодняшнем бое на Гнилом болоте...

— Тяжело в этих лесах и болотах воевать и немцу, и нам, — задумчиво проговорил Харасов и стал рассказывать о своих родных оренбургских степях. Как красива степь весной, в начале мая, сколько цветов там, какая

пахучая трава и как поют жаворонки, трещат кузнечики, как колышется зеле, нос море ковыльных степей.

— Какая там красота может быть в степях, не понимаю. Все голо, дико,— возразил Харасову молчавший до сих пор белорус Юшко с лицом, до самых глаз заросшим за педелю густой золотисто-рыжей щетиной.

— А у вас в Белоруссии какая красота?

— Живу я под Пинском. Какие у нас леса, озера, болота, реки. Сколько в них дичи, рыбы. А ты про кузнечиков, что проку в них, в кузнечиках-то? Шубу из них не сошьешь, уху не сваришь...

— Ну пошли, каждый кулик свое болото хвалить. То-то ты, Юшко, весь там мохом оброс в своих пинских болотах, — перебил Родионов белоруса.

Юшко смущенно умолк. Тут в разговор вмешался Джумагулов.

— Нет-нет, Радион, хорошо и леса. У нас, Киргизстане, не болото, у нас горы, высокий, высокий горы. Там и летом лежит снег, — с чувством заговорил Эсенкул.

— Давай, Асан, лучше ты расскажи про свои горы. А то лесами и болотами мы здесь сыты по горло, — подбодрил его Родионов.

И Джумагулов, кивнув Родионову, начал тихо» неторопливо рассказывать про родную Киргизию, про покрытые вечными снегами заоблачные голубые вершины Ала-Тоо. Там, в заоблачных высотах, растут синие тянь-шаньские ели, там бродят красавцы-архары. А еще выше — альпийские луга, где летом рядом мирно уживаются и ослепительно белый снег, и цветы, и сочная зеленая трава.

Джумагулов замолчал, задумчиво глядя на догорающий костер и помешивая палкой покрытые голубым пеплом угли, вспоминал дни, проведенные вместе с отцом на Иссык-Куле. Одна за другой перед его глазами мелькали картины отчего края. Вспомнился ему и тихий рассвет над Иссык-Кулем, когда не шелестели даже листья серебристых тополей, а о золотистый песок берега чуть слышно плескалась сонная волна. Вода на Иссык-Куле в то утро сверкала белым серебром. А как только из-за горных вершин показалось солнце, над озером пробежал легкий ветерок, и озеро заиграло всеми цветами радуги: у берега вода порозовела, дальше в глубине начала голубеть и постепенно становилась сине-фиолетовой. А днем над Иссык-Кулем подул свежий ветер, по темной синеве озера побежали жемчужно-белые барашки. Эсенкул в тот далекий солнечный день смотрел на теряющийся в синей дымке далекий южный берег Иссык-Куля. Ему казалось, снежные вершины Ала-Тоо висят над озером в облаках.

— Малик, ты жил в Киргизии. Правду говорит Асан или тоже, как кулик, хвалит свое болото?.. — опять спросил неугомонный Родионов.

Джумагулов только молча улыбнулся. Харасов задумчиво ответил:

— Не бывал я на Иссык-Куле. Да и на Сусамыре не был. А слышал, красиво там. Жил я под Джалал-Абадом, но недолго...

— Малик, — дотронулся Гришечкин до плеча задумавшегося друга. — Нам ведь утром надо в политотдел, за партбилетами.

— А? — встрепенулся Харасов.— Да, да, я знаю, Ваня.

На рассвете 22 июня 1941 года Иван Иванович Воронец принял первый бой с фашистскими захватчиками в составе частей гарнизона Брестской крепости.

Ему довелось испытать ужасы лагерей смерти и гестаповских застенков. В Хаммельсбургском концлагере он встретился с генерал-лейтенантом Д. М. Карбышевым, впоследствии зверски замученным фашистами, Героем Советского Союза.

По поручению подпольного центра И. И. Воронец был связным у генерала и несколько месяцев исполнял его поручения. Эпизоды одной из встреч с Д. М. Карбышевым, столетие со дня рождения которого исполняется в этом году, легли в основу публикуемых воспоминаний ветерана войны.

Ответьте пожалуйста на вопрос, чтобы доказать, что вы человек. 108 -13 = ? Пожалуйста, оставьте это поле пустым:

Сводка изменений

Примечание: редактируя эту страницу, вы соглашаетесь на использование своего вклада на условиях следующей лицензии: CC Attribution-Share Alike 4.0 International

Кыргызстан

Инструменты пользователя

Инструменты сайта

Инструменты страницы