ЗАКИ ВАЛИДИ ТОГАН

ВОСПОМИНАНИЯ

БОРЬБА НАРОДОВ ТУРКЕСТАНА И ДРУГИХ ВОСТОЧНЫХ МУСУЛЬМАН-ТЮРКОВ ЗА НАЦИОНАЛЬНОЕ БЫТИЕ И СОХРАНЕНИЕ

КУЛЬТУРЫ

КНИГА II

Уфа " КИТАП" 1998

ББК 84 Баш В 20

Перевод с турецкого А. ЮЛДАШБАЕВА

Спец. редактирование А. ХАКИМОВА

Заки Валиди Тоган

В 20 Воспоминания: Книга 2.— Уфа: Башкирское издательство «Китап», 1998.— 368 с.

ISBN 5-295-01566-1 (кн. 2), ISBN 5-295-01269-7

Воспоминания крупнейшего востоковеда, профессора Стамбульского университета, почетного члена многих европейских и других академий Ахмета Заки Валиди Тогана охватывают его научную и политическую деятельность, составившую целую эпоху в ориенталистике. Во второй книге описывается период жизни, когда Заки Валиди покинул Советскую Россию.

© Юлдашбаев А. М., перевод, 1998 5-295-01566-1 (кн. 2), © Файрушин И. С., оформление, 1998 5-295-01269-7 © Кучумов И. В. , примечания, 1998

БОРЬБА В ТУРКЕСТАНЕ

29 июня 1908 года, желая продолжить учебу в далеких от нас городах, я тайком покинул отчий дом. И вот, 29 июня 1920 года я бегу вновь, но теперь от Ленина. Снова, подняв знамя борьбы против него, я вынужден отступить в горы и пустыни Туркестана. Если и на этот раз постигнет нас неудача, уеду в Европу. Вероятнее всего, я больше не увижу Москву. Четырнадцать моих друзей сегодня же отправятся из Башкортостана в заранее намеченные пункты в Казахстане и Туркестане. Распоряжения об этом я отправил двумя письмами заблаговременно (о них речь будет впереди).

Некоторое время спустя с одной группой друзей мы в Казахстане и Туркестане занялись организацией предстоящей борьбы и решили в ноябре собраться в хорезмийском городе Кунграде, а другая группа должна принимать организационные меры непосредственно в басмаческих отрядах Узбекистана вплоть до Кашгара и в начале 1921 года собраться в Бухаре. Позже и мы должны были прибыть в Бухару. Тогда еще было совершенно не ясно, как долго просуществует Бухарский эмират.

Я рассчитывал добраться из Москвы через Астрахань и Баку до Ашхабада, затем вновь вернуться в Баку и там принять тайное участие в работе съезда народов Востока, после чего посетить Западный Казахстан и через Устюрт прибыть в Хорезм, а потом уехать в Бухару. Все это было успешно проделано до конца года по заранее намеченному плану.

Супругу Нафису с одним солдатом я заранее отправил на пароходе из Самары в Царицын, где мы и должны были встретиться. В сопровождении группы охраны мы вместе с казахским деятелем Ахметом Байтурсуном¹ и некоторыми другими башкирскими и казахскими интеллигентами отправились в путь через город Саратов.

Ранним утром 30 июня на границе Букеевской орды, около Бутакула, нас должен ждать казах с двумя оседланными лошадьми на поводу. Утром, заметив издали поджидающего нас всадника, мы остановили поезд. Я решил взять с собой лишь некоторые свои труды и записи. Все это и ружье мы приторочили к седлу. Сопровождать нас должен был один солдат. Остальные же вещи, в том числе книги и архив Башкирской республики я вручил своему адъютанту Гарифу Мухамедьярову, обязав доставить их в Стерлитамак в распоряжение правительства и сдать в организуемый Центральный музей и библиотеку. Гариф был посвящен во все мои планы. Прекрасной работы охотничье ружье из царских сокровищниц я также отдал ему, наказав вернуть в Москве самому Преображенскому² и сказать ему: «Пусть этот дорогой подарок пока хранится у Вас, если суждено будет свидеться, заберу обратно».

Я, как и мои друзья, был в красноармейской форме. До самого расставания солдат охраны я в свои планы не посвящал. Попрощались. Ни я, ни Ахмет Байтурсун, ни солдаты охраны не сдержали слез. Подумалось, что вероятнее всего родину я больше никогда не увижу и если не добьемся успеха, эмиграция станет неизбежностью. Наш поезд с вещами и документами направится под охраной в Башкортостан.

Поезд не тронулся с места, пока мы не скрылись за горизонтом. Друзья смотрели нам вслед, прощаясь. Мы же держали путь в сторону Аральского моря, то есть прямо на восток. Когда достигнем Баскунчака, следы наших лошадей затеряются в песках. С восходом солнца мы сдернули на запад и, обходя селения, направились по степям в сторону Царицына. По пути следования мне предстояло увидеть развалины древней столицы Золотой Орды — города Новый Сарай (Сарайчик). Остановились в крохотном полуразвалившемся домике, приготовили нехитрую пищу и, утолив голод, легли спать. Наутро мы проехали рядом с руинами города. К сожалению, было недосуг рассмотреть и записать сохранившиеся на камнях надписи. В Царицыне, оставив лошадей казахским джигитам, стали ждать парохода из Самары, до прибытия которого оставалось еще три часа. Воспользовавшись этим, я решил осмотреть город, который впоследствии под названием Сталинграда станет известен всему миру. Во времена хазаров он назывался Сарык Сын (Желтая вода), а русские переиначили в Царицын. Город находился в весьма запущенном состоянии, на улицах буйно росла трава. Мне, понятно, и в голову не могла прийти мысль о том, что это захолустье превратится в решающую точку будущей Второй мировой войны.

Но вот прибыл пароход. На палубе мы встретились с супругой и сопровождающим ее солдатом и продолжили путь

до Астрахани. Чтобы не обращать на себя излишнего внимания, устроились в третьем классе и до конца дороги нигде не останавливались. Еще за две — три недели до отъезда из Москвы я послал верного человека в Астрахань к мулле Аб-драхману с запиской, содержащей лишь два слова: «Бу инак-тыр», то есть «верный человек». Посланец на словах объяснил состояние нашйх дел и успел вернуться в Москву с ответом. Мулла Абдрахман советовал найти в порту дом человека по прозвищу «Слепой ногаец». Тот должен отвести нас в Бу-зен в дом друга муллы, человека по имени Гузаир.

Вечером, оставив жену и сопровождающего нас солдата Хариса Сасанбая в доме «Слепого ногайца», я в сопровождении доверенного человека муллы Абдрахмана поехал в Красный Яр, а оттуда мы поплыли на моторной лодке к Гузаиру. Мулла Абдрахман собирал в Бузене народные песни и опубликовал их в виде брошюры. Мне же он сообщал, что к моему приезду пригласит к Гузаиру некоторых исполнителей народных песен.

Ненеке Джан Бузен — один из ответвлений дельты Волги.

Это название, встречающееся в письме хазарского хакана Юсу фа, упоминается вместе с названием реки Камелик и в преданиях моих предков о походе башкир на Кубань. Но сейчас меня эти места интересовали по другому поводу. Один из русских авторов, Евгений Марков, в конце прошлого века опубликовал мемуары, назвав свой труд «Очерки Крыма». В них он поведал и о том, что недалеко от городища Чуфут, рядом с крепостью, обнаружил и исследовал надпись на мраморной плите. Камень этот якобы поставлен в память о перипетиях несчастной любви девушки по имени Ненеке Джан, дочери эолотоордынского хана Тохта-мыша³. В книге была помещена и фотография плиты. Ненеке Джан будто бы влюбилась в некоего иудея. Обреченная на разлуку с любимым, она бросилась со скалы. По записи на мраморной плите, это событие произошло по хиджре — в 740-м, а по христианскому летоисчислению в 1340 году. Крымчанин Исмаил Лиманов говорил также, что песни о принцессе Ненеке Джан знают крымские и астраханские (кундрауские) ногайцы. Я и об этом написал мулле Абдрах-ману. Через солдата, ездившего к нему от меня, он передал: «Пусть сам разузнает обо всем. Из Красного Яра его доставят на моторе к Гузаиру, а я все заранее подготовлю». Не мешкая, я поехал к Гузаиру. Дома у него были двое гостей. Один из них — из городка Балыкши, торговец, чьи предки с одной стороны — казахи, с другой — ногайцы. Второй друг муллы

прибыл из Букейордынского городка Новая Казанка. По рас поряжению муллы к моему приезду приготовили медовуху, кумыс и такие отменные степные яства, как копченое мясо, казы, карта*, испекли беляши. Тарифулла из Новой Казанки исполнял интересные песни. Из них в памяти остались следующие строки из очень своеобразных татарских песен:

Ак келэтнец келэсен Эле белми эласец. Шефэк батмый картлар ятмый, Килэ белми киласец.**

Эти стихи, хранящие в себе такие характерные особенности внутреннего строения тюркского стиха, как аллитерация, акростих, внутренняя рифма, были очень дороги мне. Народные мелодии и музыка казанских тюрков созвучны музыке алтайских татар, монгол и даже китайцев. В этом отношении музыкальная культура казанских тюрков примечательна тем, что до наших дней сохранила очень древние музыкальные традиции. Возможно, они бытуют еще с эпохи Золотой Орды от племен «Алжы татар», поселившихся вблизи Казани.

Музыканта, играющего на каком-либо инструменте, на вечере не было, пелись песни. Позже Гузаир пригласил еще одного певца, якобы знающего один-два байта, посвященных истории Ненеке Джан. Однако в исполненных им байтах не было ни единого намека, что они имели отношение к этому печальному событию, не упоминалось и ее имени. Их мелодия ничем не отличалась от других мелодий кундрауских ногайцев и несколько напоминала башкирскую песню Тафти-ляу. К сожалению, не зная нотной грамоты, я не смог их записать. Гость из Балыкши в числе ногайских песен исполнил и следующую:

Дос ейине дос тешкен,

Достларга авыр намыс иш тешкен,

Ярм акчага барсантагы бал бермес.

Ярм акчага келген балга дос тоймас.

Келтирсенез менин, шол бауда арканлы бозымны,

Биз аны балга сатып ичейик.

Дос келгенде тенде туруп яга рта Балаузын аныд чырак этсинлер, Ол кеиде бизни барлап келген квп яман Мынауы бал ичейкен дел китсинлер*.

Ногайские народные мелодии и предания вызвали у вас большое волнение. Эти последние стихи напоминали слова знаменитого персидского поэта Ходжи Хафиза⁴. «Пусть времена не для щедрот, но честь всего дороже. Продав последнюю одежду, купим и вино, и цветы».

Гость из Балыкши прочитал также прекрасные стихи о мурзе Иштиряке и его сыне мурзе Иртаргыне (мурзе Тенрн-куле), до сего времени широко распространенные среди ногайцев рода Карагач. Слышать эти стихи впоследствии мне нигде ни от кого не довелось. В тот вечер мои новые друзья оживили дух ногайских мурз времен Золотой Орды. Спустя шесть лет после этого незабываемого вечера в Бузене, в Стамбуле в отделе рукописей библиотеки Археологического музея я обнаружил (№ 1619) ноты песни «Ненеке Джан», записанные в 740/1340 году в золотоордынском городе Сарай. На международном научном конгрессе ученых-иранистов в Тегеране, организованном шахом Ирана, я вручил их специалистам, исследующим историю иранской музыкальной культуры, но им до сих пор не удалось расшифровать эти ноты. То, что песни о Ненеке Джан дошли до османских тур-ков, — одно из многих свидетельств мощи тюркской национальной культуры, получившей развитие в столице Золотой Орды Сарае. Поистине, что только не хранится в культурных сокровищницах Стамбула!

Мы не спали всю ночь. Ранним утром я выехал в Астрахань.

Морским путем Большие суда, курсирующие между Баку и в Баку Астраханью, из-за мелководья и узости бере

гов протоков в дельту Волги войти не могли. Там есть гавань, где глубина воды доходила до двенадцати футов, поэтому ее русские так и назвали — «Двенадцать фу. то в». Переночевав в доме слепого ногайца еще одну ночь, мы на маленьком пароходике поплыли к этой гавани «Двенадцать футов».

5—6 июля мы прибыли в Баку, где встретились с татарскими писателями Хади Атласи⁵ и Абдуллой Батталом. Хади Атласм — бывший член Государственной Думы, писатель и историк, написавший труды «История Сибири», «История Казани», «Суюмбике». Спасаясь от большевиков, он бежал в Баку, но к его прибытию большевики завоевали и этот город. Знакомые мне деятели Азербайджана эмигрировали или скрывались от новых властей. Я тайно встретился с Мумта-эом Сулейманом, а жил в доме турка Мустафы Субхи®, которого знал еще по Москве. Он был коммунистом, но не соглашался с восточной политикой русских. Русские под влиянием Европы приблизили к себе некоторых турецких коммунистов, признав их «настоящими коммунистами», а Мустафу Субхи в Москве отдалили от себя. Поэтому он был зол на Сталина и его приближенных. В Баку он мне сам предложил жить в его доме, организовал встречу с азербайджанцем Амином Эфендизаде и крымским татарином Вели Ибраи-мом.

Мы с Мустафой много беседовали, я посвятил его в некоторые из наших планов, касающихся Туркестана, верил, что он большевикам лишнего не скажет. Будучи уверенным, что чекисты станут искать меня в Казахстане, а не в Азербайджане, я вел себя довольно уверенно, осмотрел средневековые дворцы, дома, памятники, мечети и медресе.

Побыв здесь около недели, мы на пароходе пересекли Каспий и прибыли в туркменский город Красноводск, в конце июля направились в Ашхабад, остановились в доме сыновей Верди Хаджи из рода Теке. Одного из своих солдат-телохранителей я послал в Самарканд справиться о здоровье моей беременной супруги. Солдат привез весть, что у меня родился сын. Я нарек его Ырысмухамметом. Слово «ырыс» означает счастье. Сын правителя Сибири Кучум-хана⁷ Кучук-султан⁸ правил и в Башкортостане, у него был сын по имени Бушак-султан. Внук последнего — Ырысмухаммет — родной брат того самого Мурат-султана, который в 1709 году посетил Турцию, а затем прибыл в Дагестан, руководил битвой мусульман против русских в Тереке, попал к ним в плен и был казнен. После казни русскими предводителей башкир Алдара⁹ я султана Урака¹⁰, знатных беев из окружения Кучумовичей, в Башкортостане ханом был провозглашен этот Ырысмухаммет. Под его предводительством почти все Среднее Поволжье было освобождено от русских. До Казани оставалось всего 38 верст, словом, появилась реальная возможность завоевания Казани. В поисках имени своему первенцу я вспомнил этого мужественного воина и решил дать сыну его имя.

Один из моих солдат обеспечивал связь с ияшими ташкентскими друзьями. В конце августа я скрывался среди туркмен, живущих между Ашхабадом и Мервом. В сентябре я должен был ехать на Съезд народов Востока в Баку. Жену в сопровождении одного солдата отправили в Хорезм. Осенью мы должны были встретиться там.

Со старым своим другом, адвокатом Какажа-

Д^ни' ном, сыном Берди-хаджи, мы стали издавать

проведенные__' ^ ' ^

в Ашхабаде газету «Туркменистан». Статьи ее первого

номера от начала до конца я написал сам. В это время мы получили сведения, что агенты ЧК ищут меня во многих местах. В Москве предположили, что я из Буке-евской Орды¹¹ бежал в сторону Уральска. Зная, что казахи меня ни в коем случае не выдадут, красные решили схватить меня где-либо в Ташкенте, Самарканде или Ашхабаде. В Москве работнику министерства иностранных дел, некоему Островскому, было поручено выявить мое местопребывание. Этот человек посетил Какажана в тот момент, когда и я был у него. Они долго беседовали в саду, русский распраши-вал и обо мне. Сказал: «Бели Валидов где-то поблизости, я желал бы с ним встретиться и поговорить о Бакинском съезде. Сталин приехал в Баку, приблизил к себе Амина Расулза-де и меня хочет видеть в своем окружении».

Рядом со мной неотлучно находились два солдата-телохранителя, один из них — Харис Сасанбай — башкир саль-ютского, а другой — Ахметьян Азнабай — бурзянского рода. Эти два рода, салыоты и бурзянцы, были исключительно преданы идее национальной независимости, национального освобождения. Мой адъютант Тариф Мухамедьяров и уже упомянутый поэт Габделхай Иркабай также были из рода са-лыот. И из бурзянского рода к нашему движению присоединились многие джигиты. Ахметьян был тем из моих солдат, вместе с которым в феврале 1919 года я шел впереди наших войск, когда мы были вынуждены переходить от белых на сторону красных. Именно с ним мы наблюдали этот переход. Войска шли мимо нас, и я, припав ему на грудь, плакал горькими слезами. В Туркестан я его не позвал, но он приехал сюда по своему желанию, чтобы охранять меня от возможных бед. Сколько у нас было таких безмерно преданных делу джигитов! В наших войсках и в душе у меня они яаияли место моего рано умершего друга Ибрагима Каскынбая. Няпм сила заключалась в том, что в войсках было очень много воинов, преданных мне всей душой и телом.

Бердн-хаджи и его сын Какажан мне, жене и двум моим солдатам предоставили четырех коней. Жили мы на окраине Ашхабада в доме одинокой армянки. Иногда совершали верховые прогулки по окрестным пустыням. Решили, что если мне не удастся выехать в Баку, то вчетвером будем добираться верхом до Хивы. В ноябре мы непременно должны быть в Кунграде. Хотя в Хиве власть перешла в руки младохивин-цев" и русских, однако в северной части области и Кунграде сохранялась власть туркменского хана Джунаида¹⁸. Достигший ныне 80-летнего возраста, Джунаид-хан в 1873 году, когда русские захватили Хиву, служил в войсках хивинского хана. Этот мужественный воин не признавал господства русских и никогда не преклонял перед ними голову.

Еще в Москве я решил для организации и сплочения национальных сил в Туркестане на некоторое время остаться в Ашхабаде, затем направиться в Баку для участия в съезде народов Востока, после чего через Астрахань и Западный Казахстан достичь северного Хорезма, находившегося под управлением Джунаид-хана, и затем поехать в Хиву.

Все, что нужно было предпринять в Башкортостане, мы определили с друзьями еще в Москве. Четырнадцать человек из числа деятелей Башкирского правительства разными путями должны одновременно направиться в Туркестан. Некоторым из них было поручено закупить лошадей для войска. О всех этих делах из Москвы мною было направлено два письма. Одно из них впоследствии попадет в руки русских и вызовет у них растерянность. Это письмо, написанное на башкирском языке, было переведено на русский с большими искажениями. Содержание письма опубликовано в мемуарах Самойлова¹⁴ и в книге Типеева". В нем я писал, что советское правительство по отношению к восточно-тюркским народам ведет двуличную политику, оно не позволит им объединиться. Везде бразды правления русские сосредоточат в собственных руках, а национальные войсковые формирования будут ликвидированы. Но башкирской интеллигенции не следует вести народ к открытой вооруженной борьбе. Напротив, оставаясь на официальных постах, интеллигенты обязаны сохранить в своих руках органы печати и просвещения, рычаги экономического управления; им необходимо накапливать опыт и знания в ходе исполнения этих сложных обязанностей, а друзья, выезжающие в Казахстан и Туркестан, должны оставаться там и настойчиво работать на местах до тех пор, пока эти народы не пробудятся к активной борьбе. Я попытался обстоятельно разъяснить своим единомышленникам, что необходимо «принимать самое активное участие во всех советских съездах и конференциях, добиваться создания Коммунистической партии азиатских или восточных народов и что, только следуя этим путем, мы сможем в конечном счете вынудить Москву признать наши политические права.

Второе зашифрованное письмо я вложил в новенький экземпляр «Капитала» К. Маркса с еще неразрезанными страницами. В этом письме было подробно расписано, куда должен направиться и что обязан делать каждый из 14 человек, направляемых из Башкортостана в Туркестан. Близкому своему другу Фатхелькадиру Сулейману (Абделькадиру Ивану)¹⁶ написал, чтобы он прибыл в Казахстан в местечко, именуемое Арка, к шпану Ахмеду и занялся организационными делами среди казахской интеллигенции, после чего выехал в Хорезм, затем в Кунград или в Самарканд и присоединился к нашим друзьям. Ибрагиму Мутину (заведовавшему финансовым отделом) было предписано вместе с киргизом Ибрагимом Джуназаковым ехать в Фергану к басмаческим предводителям Ширмамету и Амину Пехливану, оттуда прибыть в Самарканд и ждать нас там. Я сообщил им, что мне предстоят организационные дела в Туркестане и Хорезме.

Это письмо не попало в руки русских, и мы действовали по намеченному плану.

В Башкортостане было организовано правительство под руководством нашего единомышленника Аллаберды Ягафа-рова. Позже (25—30 июля) на I Всебашкирском съезде Советов делегаты, большинство из которых (54%) составляли русские, клеймили нас как «врагов народа и советской власти». Впоследствии Москва под предлогом расширения границ Башкортостана и придания ему «богатых территорий» присоединила к республике уезды, где большинство населения составляли русские, объявив центром Уфу.

Обстоятельства нашего ухода из Башкортостана Самойлов описывает в своих статьях в мрачных тонах, но тем не менее отмечает, что, уходя из республики, я не преследовал личных интересов, весь золотой запас правительства, не тронув ни грамма, оставил в казне. Он написал обо мне: «Был врагом, но человеком с чистой совестью». Он дал оценку и некоторым другим моим сподвижникам. К сокровищам, хранившимся в казне Башкортостана, мы не притронулись, во тем не менее чуть раньше (в начале мая), почувствовав, что меня вызовут в Москву, алмаз, хранившийся у меня, изъятые в имениях русских дворян Пашкова и Шота золотые монеты мы отправили в Ташкент, а перед этим бумажные день-гн отослали в Казахстан для покупки лошадей. Словом, людям, оторвавшимся от Башкортостана, не грозило голодное существование вдали от родного дома.

Для успешного проведения организационных мер в Туркестане и Хорезме я создал комитет из трех туркменских интеллигентов, подобрав людей надежных, но не привлекавших особого внимания со стороны русских, и обеспечил им связь с Самаркандом, Кокандом и Ташкентом.

Идея организации Бакинского съезда народов Востока, состоявшегося 1—5 сентября, принадлежит, собственно говоря, мне. Впервые о целесообразности подобного форума я высказался перед турецкими деятелями Джемалом-пашой и Хал илом-пашой, когда они посетили представительство Башкортостана в Москве. Однако организация съезда перешла в руки сталинского комиссариата по делам национальностей и Центрального бюро коммунистов-мусульман. Все руководство подготовкой и проведением съезда находилось в руках Г. Зиновьева¹⁷ и К. Радека¹⁸. В то время я уже был в положении беглеца. Чекисты допускали вероятность моего приезда в Баку и предприняли меры для ареста. Нам удалось узнать, что ЧК дало задание тремстам агентам по поимке Валидова в Баку, Астрахани, Дербенте, Красноводске и в некоторых других местах. Большинство из этих агентов знали меня в лицо.

Узнали мы и о том, кто вошел в состав делегации Казахстана и Узбекистана и в каком поезде они едут. Поезд этот я встретил на малоизвестной станции Бами западнее Ашхабада. Сойдя с товарного состава, я сел в тот поезд и в первом же вагоне нашел Турара Рыскулова¹⁹ и Ибрагима Джанузакова. Доехав до станции Джебель за один перегон до Красноводска, мы условились, где будем встречаться в Баку, и договорились о сотрудничестве в ходе работы съезда. Тогда же Турар показал мне любопытнейший документ. На съезде Коминтерна, состоявшемся уже после моего бегства, некий Павлович²⁰, считавшийся в советском Комиссариате по иностранным делам и в Коминтерне специалистом по Ближнему Востоку, размножил и распространил записку для своих товарищей, работавших на Ближнем Востоке и Средней Азии или по роду деятельности связанных с этими регионами. При этом записка не была вручена коммунистам-мусульманам. Знакомый польский коммунист тайно вручил Турару Рыску-лову один экземпляр документа. Позже, в 1923 году, и татарский интеллигент Усман Тук ум бет вывез экземпляр этой записки в Берлин. В ней излагались следующие мысли: на

и

Ближнем Востоке, в арабских странах, Турции, Иране и Афганистане еще не развиты характерные для капитализма классовые противоречия, поэтому следует провоцировать другие противоречия, в том числе религиозные, сектантские. Бели даже эти противоречия исчезнут среди мусульман Советской России, в пограничных мусульманских странах следует их возбуждать и обострять, не пренебрегая поддержкой интриг, споров, зависти между купцами, шейхами и другими заметными личностями. Нужно воспользоваться тем обстоятельством, что у многих восточных народов не завершился процесс формирования литературного языка, и помешать возникновению мощных литературных языков, объединяющих несколько народов. В этой связи следует опираться на современные процессы приближения литературного языка к народному и придавать большое значение диалектному раздроблению литературных языков восточных народов. Ввиду того, что у этих народов крайне малочисленны деятели культуры и мыслящие люди, не составит большого труда внести в их среду разлад и разброд, с тем, чтобы впоследствии совсем их уничтожить. Турар предоставил мне еще целый ряд других важных документов, которыми следовало воспользоваться на съезде, н предложил их размножить и распространить.

Я был в одежде деревенского туркмена и поэтому никто из спутников Турара на меня внимания не обратил. На станции Джебел мне удалось сойти с поезда никем не замеченным.

Пароход, на который мы рассчитывали, в тот день с отплытием задержался. Завершив кое-какие дела в Кисловодске, я пришел в порт. Оказывается, какое-то военное судно должно отплыть в Баку. Отправлявшийся в качестве «представителя Азербайджана» в Турцию Абилов с помощниками едут из Ташкента в Баку, и этот пароход предназначен для них. Я спросил одного из охранявших судно часовых, не смогут ли они взять с собою и меня. Он не возразил, и я поднялся на палубу. Туркменские солдаты, указав на рогожу, лежавшую на палубе, сказали: «Вот Ваше место». Абилов, которого я знал лишь понаслышке, с помощниками занимал верхнюю палубу. На нижней палубе, где устроился и я, находились около сорока туркменских воинов вместе со своими лошадьми. В качестве запасов провианта они везли с собой несколько голов овец. В Анкаре эти солдаты в экзотических туркменских национальных одеждах должны были нести службу в качестве охраны советских представителей. К вечеру пароход отчалил от берега, а ночью начался шторм. К полуночн ветер усилился, порою казалось, что судно заняло вертикальное положение. Впоследствии мне ни разу в жизни не довелось наблюдать шторм такой мощи. Лошадей завели в трюм корабля, остались лишь овцы, но часть из них вместе с тюками сена волной смыло в море. Туркменские солдаты взяли с собой большое количество арбузов. Воины мучались морской болезнью, арбузы срывались с места, катались по палубе, как мячи на футбольном поле. Разбиваясь, они налетали на солдат. Оказалось, что я не подвержен морской болезни. В полночь, когда шторм пошел на убыль, ко мне подошла стряпуха и сказала: «На верхней палубе приготовлен ужин, но все больны, им не до еды, идите покушайте». Поднялся. Для знатных путников были приготовлены жареные курицы, стол изобиловал различными фруктами, вином, были поданы и отменные хорезмийские или чарджо-уские дыни. Утолив голод, я устроился на рогоже, указанной мне в качестве постели, и крепко заснул. К утру шторм утих. С доброй женщиной, щедро накормившей меня ночью, мы долго беседовали. Я написал записку товарищу Абилову и попросил женщину вручить ее только после моего исчезновения с корабля. В записке же я писал: «Уважаемый товарищ Абилов! Я был гостем на вашем судне. Из-за шторма вы пренебрегли трапезой, но я попробовал отменные яства, приготовленные для вас. Выражаю благодарность за гостеприимство и столь щедрое угощение, желаю Вам больших успехов. Председатель ревкома Башкортостана и член ВЦИК Заки Валидов».

Пароход пришвартовался к гавани. Отдав записку женщине, я сошел с трапа и скрылся в толпе. Записка действительно была вручена Абилову, он об этом позже рассказал Ту-рару Рыскулову и сказал, что, даже обнаружив меня на корабле, не стал бы выдавать чекистам. Но Рыскулову его слова показались неискренними, он заподозрил Абилова в том, что тот попытался вызвать Турара на откровенность.

В Баку я прямиком направился в «Центр партии тюркских коммунистов», встретился с Мустафой Субхи. Он объяснил мне, что я буду здесь в качестве гостя азербайджанца, члена этой партии Амина Эфендизаде и Вели Ибраимова, ставшего позже главой Крымской республики. «Не бойтесь», — сказал он, уверенный в моей безопасности. Амин Эфендизаде родом из Баку, в 1917 году был направлен партией Муссават в Туркестан, там мы и познакомились. Впоследствии он прибыл в Турцию, думаю, что до сих пор он вместе со своей супругой-татаркой живет здесь.

Чекистам и в голову не могла прийти мысль искать меня в помещении коммунистической партии, там я чувствовал себя как в крепости. Мы ежедневно встречались с киргизом Ибрагимом Джуназаковым и обсуждали содержание предстоящих выступлений наших делегатов и подлежащих принятию резолюций. Резолюции, подготовленные мною, предлагались на заседаниях Джуназаковым или башкирским делегатом М. Халиковым. На одном из заседаний председательствующий Карл Радек сказал: «Товарищ Джуназаков, может быть в Вашем кармане найдется готовая резолюция, прочитайте!» Ибрагим испугался, посчитав, что замечен в доставке на заседания заранее подготовленных кем-то постановлений и решил быть осторожнее, больше со мной встречаться не стал. Однако Рыскулов, мой бывший адъютант Габдрашит Бикбавов, А. Адигамов продолжали регулярно со мной встречаться. С их помощью мне в полном смысле этого слова удалось принять активное участие в работе Бакинского съезда народов Востока. На этом съезде были и прибывшие в это время в Москву Энвер-паша²¹, Бакир Сами-бей и Юсуф Кемал-бей. С ними я, понятно, не встречался. Они бы и не пожелали встречи со мной. Если бы я вздумал прийти к ним сам, тут же был бы арестован. Тем не менее Энверу-паше стало известно о моем пребывании в Баку, и через третьи лица он выразил свое отношение к моим последним действиям. Он, как и Джемал-паша, не одобрил мой разрыв с Советами.

Бакинский съезд дал нам возможность заново и всесторонне проанализировать планы, принятые ранее в Москве, прийти к решению базироваться в Бухаре и предпринять для этого практические шаги. В Астрахани меня будут поджидать Харис Юмагулов, мой шурин Талха Расулев, и мы с ними направимся через Гурьев и Устюрт в Хорезм.

Перед самым завершением съезда я отправился в путь. Учитывая, что в порту и на железнодорожных станциях я легко могу оказаться в руках чекистов, из Баку до Сумгаита нанял фаэтон и только в Сумгаите сел на поезд, в котором ехали Муллаян Халиков и Габдрашит Бикбавов. Они, воспользовавшись тем, что я, как и они сами, был членом ВЦИК, сумели подготовить документы, и я в купе вместе с ними спокойно доехал до Петровска. С этими самыми близкими друзьями я попрощался в поезде. Повстречаться мне с ними в этой жизни больше не было суждено. Они вернулись в Башкортостан, до последней возможности постарались быть полезными нашему народу. О том, что никто из них не остался в живых в ходе репреЛТУА 1рЗ 7 -сада, я узнал лишь в

ГИАЦНОПАЛ^ на »

2 5С I⁷

1 ^ЫрШЭСЕоГг В

1943 году в Германии от военнопленных солдат из Башкортостана.

С неким Загитом-эфенди, проживавшим в городе Петровске, я был знаком заочно, через третьи лица. Остановившись у него, я отправил письмо в четырех экземплярах, адресовав их Ленину, Сталину, Троцкому и Рыкову²². Это письмо, написанное мною 12 сентября 1920 года, впоследствии стало широко известным. Оно было распространено и моими друзьями, участниками Бакинского съезда. Экземпляр письма в 1923 году мои земляк Усман Тукумбет привез в Берлин и позже вручил мне самому. Краткое содержание письма, где были отражены целый ряд мыслей, которых в то время никто не осмелился бы высказать прямо в лицо Ленину и Сталину, мною были опубликованы в книге «История Туркестана» (стр. 403— 407). В письме было написано следующее:

«Из начатой ЦК РКП(б) политики становится ясно, что и Вы, как и Артем²⁸ с товарищами, в политике по отношению к восточным нациям хотите принять за основу идеи настоящих русских шовинистов. Товарищ Троцкий, проанализировав в Уфе все эти вопросы, понял, что все дела этого человека* представляют собой цепь провокаций. Вне всякого сомнения, он эти вопросы в Центральном Комитете осветил правильно, тем не менее новая империалистическая политика осталась господствующей.

Возглавлявшие Туркестанскую комиссию товарищи Фрунзе и Куйбышев, как ранее и Троцкий, проводимую ЦК политику считали двуличной, нечестной и открыто говорили об этом на заседаниях, состоявшихся после отстранения от руководства Рыскулова и меня. Наши же друзья, являющиеся членами партии, должны будут способствовать господству старого, традиционного русского империализма в замаскированной форме. О том, что среди народов Туркестана будут искусственно подогреваться классовые противоречия, что такие местные националисты, как Рыскулов и Валидов, подвергнутся разоблачению в качестве классовых врагов местного пролетариата, среди местной интеллигенции будут подготовлены «октябристы» — люди, верные русскому империализму, и мы будем вытеснены ими, — обо всем этом открыто говорилось на заседаниях Туркестанской комиссии. Только знайте, мы не станем надуманными классовыми врагами местных крестьян и не покоримся попытке сделать нас объектом всеобщего глумления. Возможно, вы найдете жертвы, которые вам так нужны, но мы ими не станем. Съезд восточных народов в Баку ясно продемонстрировал нашим темлякам — его участникам, — что посягательство на права тур-кестанцев — не дело отдельных местных коммунистов, а собственная политика ЦК.

Поведение членов ЦК Зиновьева и Радека на съезде напоминало действия комиссаров, вышедших навстречу толпе невежественных сельчан на крестьянских съездах, созванных в 1917 году, непосредственно после революции. Выступления делегатов по подготовленным на родине текстам прерывались окриком и угрозами. С помощью охранявших съезд красных солдат заставляли их молчать и принимать заранее подготовленные и присланные из Москвы решения. Принижение проблем восточных наций до правовых вопросов местного уровня, сведение их к проблеме села неопровержимо доказывает, что ЦК ведет свою политику в ложном направлении. Искусственно подогреваемые классовые противоречия в селениях восточных районов ЦК сможет поддерживать лишь путем террора. В своих замечаниях о тезисах товарища Ленина по колониальному вопросу, которые затем были зачитаны им на съезде Коминтерна, я уже писал, что на Востоке социальная революция не осуществима на основе искусственного классового расслоения, что социальная революция здесь — дело чрезвычайно сложное. Если капиталисты и рабочие европейских наций, объединившись, стремятся к завоеванию колоний, то крестьяне и рабочие колониального Востока будут также вынуждены объединяться со своими богачами. Видя, что среди восточных народов нет проявлений классового расслоения, вы тем не менее обвиняете их интеллигенцию , превращая одну ее часть «в мелкобуржуазного националистического классового врага», а из другой части делаете «левых октябристов». Не раз и этих «левых октябристов» вы будете выводить в число классовых врагов. Уничтожив их, вы будете формировать все новых и новых «левых октябристов». Наконец, таким образом вы останетесь лицом к лицу с неграмотным местным крестьянином, не знающим ничего, кроме своего осла и быка, лопаты и мотыги. Я не верю, что вы сумеете преодолеть ваше недоверие к местной интеллигенции в масштабе всего Туркестана. В крайнем случае предоставили бы местной интеллигенции возможность заниматься восстановлением жизни на территории Советской Бухары, созданной после бегства эмира».

Здесь же членам Политбюро и секретарям ЦК Н. Крестинскому24 и Е. Преображенскому я написал письма следующего содержания: «Наши мнения о путях достижения соответствия между принципами социализма и национального самоопределения, о возможности осуществления социализма в условиях продолжения господства (в видоизмененной форме) великих наций над малыми, к сожалению, серьезно разошлись. Тем не менее как человек, стремящийся сохранить свою честь, я в своих чувствах к вам обоим и некоторым другим коммунистам был предельно искренен. Встав на путь открытой борьбы против Советов и коммунистов, я обманул не вас. Я обманул таких двуличных государственных деятелей, как Сталин, тех, кто был вероломен по отношению ко мне. Есть товарищи, предупреждающие, что появляется коварный, лицемерный диктатор, бесчестно играющий человеческими судьбами, попирающий чужую волю. Они открыто говорят о том, что внутри партии зарождается страшный террор. Я опасаюсь, что может наступить день, когда и ваши головы полетят с плеч. Я не стану ждать, когда мне отрубят голову. Если суждено погибнуть, пусть это случится в открытом бою».

Эти письма не остались незамеченными. Сталин предпринял несколько попыток вернуть меня в Москву, заманив некоторыми обещаниями. Одной из подобных мер стала отправка татарского интеллигента Усмана Тукумбета в места моего предположительного пребывания — в Ашхабад, Бухару и Самарканд. Но я остерегся встретиться с ним. По словам Рыскулова, высказанным в 1922 году, Ленин якобы сказал Рудзутаку²⁵, назначенному в то время руководителем Туркестанского правительства, что «если бы мы не были излишне подозрительны к Валидову, он не сбежал бы в горы Туркестана». В собрании сочинений Ленина, изданном в 1933 году под названием «Национальные и колониальные вопросы» (стр. 122), говорится следующее: «Башкиры имеют недоверие к великороссам, потому что великороссы более культурны и использовали свою культурность, чтобы башкир грабить. Поэтому в этих глухих местах имя великоросса для башкир значит «угнетатель», «мошенник»».

Крестинский, с которым я познакомился еще в 1915 году в Уфе, и Е. Преображенский были казнены после того, как в 1937 году они под пытками признали свою вину по предъявленным им позорным обвинениям. С Крестинским я встречался в 1924 году, когда он был советским послом в Берлине. Он вспомнил мое письмо, отправленное из Петровска, и пошутил: «Значит, Вы веревку виселицы накинули на наши с Преображенским шеи, а сами спаслись?» Естественно, он тогда не мог предвидеть, что через тринадцать лет эта веревка найдет их шеи. Он тогда посоветовал мне пока не менять гражданства и оставаться гражданином Советского государства. Но на мой вопрос: «Может быть, Вы порекомендуете мне вернуться в Россию?», — он ответил: «Нет, оставайтесь здесь, но гражданства не меняйте».

„ „ Побыв в Петровске несколько дней, я сел на

Из Дагестана в

Хорезм маленькое суденышко, курсирующее в дельте Волги. Будучи еще в Баку, я отправил одного солдата в Астрахань, чтобы известить Талху Расу лева и Хариса Юмагулова о месте встречи на пристани «Двенадцать футов». По чистой случайности они прибыли на место встречи в то же самое время, что и я. Сев на рыбацкую парусную лодку, мы поплыли в Гурьев. Здесь, в рыбацкой части города, жгли огромные кучи воблы высотою с дом и эти костры распространяли отвратительное зловоние.

Когда мы доплыли до местечка Канбакты (русское название — Жилая Коса), ветер переменился и погнал воду на юг. Из-за образовавшегося мелководья лодка не могла приблизиться к берегу и остановилась от него на расстоянии около двух верст. У нас было мало и пищи, и питьевой воды, почти на сутки мы застряли в море и лишь 17 октября смогли доплыть до Жилой Косы. Это был поселок рыбаков и пристань нефтяников Доссор. Представились как казанские торговцы, стали гостями казахов. Однако они сказали, что мы на татар не похожи, скорее истяки (так казахи называют башкир). Казах пожилого возраста, оценивающе взглянув на нашу внешность, уверенно отверг наше татарское происхождение и сказал: «У истяков есть большое войско, у них объявился предводитель Заки В ал иди, говорят, собирается захватить и наше Канбакты...» Услышав эти слова, мы вздрогнули от неожиданности. Но вскоре поняли, что все эти слухи он передавал нам без задней мысли. Сказав, что желаем купить овец у рода Адай, в Устюрте мы нашли проводника с верблюдом и лошадью, условились, что он доставит нас до местности сам.

Чтобы питаться по дороге, мы купили у адайцев несколько овец, мясо засолили и поместили в кожаные мешки — турсыки, из бараньей крови сделали бужа (кровяную колбасу). Путь свой мы продолжили по восточному берегу реки Чим.

Не доходя устюртских кочевий, в местечке Кандырали мы встретили казахский род, собравшийся на матем (траурное собрание). Предводитель этого рода оказался рьяным сторонником Советов. Мы опасались, что и он придет на «метем» , но, к нашему счастью, он не появился. Наступило похолодание, и мы купили у казахов шубы, а они оказались вшивыми. Сбежав от большевиков, мы подверглись нашествию вшед. Отсюда по устью реки Жавынды мы вышли к Устюртским возвышенностям, называемым «Чин». После трехдневного пути достигли Сама.

Спустя три года после тех событий, очутившись в Иране и исследуя в Мешхедской библиотеке средневековые рукописи, я обнаружил путевые заметки Ибн Фадлана, арабского путешественника, достигшего в 921 году владений волжских булгар через Хорезм. Каково же было мое изумление, когда я выяснил, что наш путь в Хорезм полностью совпал с маршрутом Ибн Фадлана, совершенным ровно тысячу лет тому назад! Река Жавынды упоминается у Ибн Фадлана как Ягын-ды, а река Чим — под тем же названием. Место под названием Шам упоминается и в «Истории Хорезм-шахов». Арабский географ Якут Хамави^м (1178—1229) называет его «Мангышлакский Шем». Это название можно найти в одном арабском стихотворении, где речь идет о завоевании этих мест хорезмшахом Атсызом²⁷. В то время хорезмшах в этих местах, на границах своего государства, повелел воздвигнуть мощную крепость. От нее сохранилась лишь мечеть. Имам этой мечети накормил нас верблюжьим мясом.

Нас продолжали терзать вши, «купленные» у казахов... До этого дня я носил с собой бинокль и некоторые военные одежды, из книг «Бабур-наме»²⁸, «Капитал» Маркса и еще кое-что. Все это я оставил у имама, прихватил лишь револьвер. И очками не пользовался, пряча их в кармане. Выехав из этой мечети, мы направились к казахам рода Адай. Через несколько дней мы увидели среди песков несколько ветхих черных юрт и стали гостями их обитателей. Старый казах этого рода в нашу честь зарезал овцу и устроил угощение.

Казахи до сих пор весьма смутно представляли происходящую в России советскую революцию. Знали, что царские деньги отменены, но и советские деньги не признавали, продолжали пользоваться «керенками». Старик расспросил нас о политике Англии, Японии и Китая. Он достаточно здраво судил о новостях и слухах двух-трехмесячной давности. А большевизм объяснил так: мол, после свержения царя весь русский народ впал в беспробудное пьянство, в результате чего и появилась эта власть.

К каравану, к которому должны присоединиться и мы, народу прибилось много. Казахи собирались в хорезмийский город Кунград на базар. Кто будет верховодить караваном,

было неизвестно. Передвигались ночами, утром делали привал, собирали саксаул, разводили костер, грелись, сняв рубахи, стряхивая вшей в костер, испытывая удовлетворение от их гибели в огне. Через несколько дней достигли развалин города и крепости Белеули. Здесь между двумя большими родами адайского племени казахов возникла тяжба из-за скота, возвращенного той и другой стороной друг другу с целью улаживания давнего конфликта, возникшего в результате б а рым ты.

Для разрешения спора представители обоих родов явились к своим правителям — беям. Однако решение собственных беев не удовлетворяло то одну, то другую сторону тяжущихся. Как только мы прибыли, к нам обратились с обеих сторон: «Вас послал к нам сам Аллах, будь нам беем (правителем)». Я отказывался, сказав, что не знаю ни сути, ни подробностей тяжбы. Они на это ответили: «Вот и хорошо, что не знаете. Наши правители слишком хорошо знают эти подробности и поэтому каждый раз одна из сторон оказывается недовольной вынесенным решением, и оно не принимается». «Не в этих ли краях исполнял обязанности бея Едигей?»29 — спросил я. Им очень понравился этот вопрос. «Ты настоящий бей», — сказали они.

Едигей — видный политический и военный деятель, правивший Золотой Ордой в XV веке. При бегстве из Золотой Орды в Хорезм и Самарканд он проезжал по этим местам и по просьбе здешнего народа разрешил тяжбу о том, кому должен принадлежать спорный верблюд. Он вынес мудрое решение, и его справедливость до сих пор упоминается в казахских сказаниях — дастанах, один из которых называется «Верблюд Едигея». Казахи очень обрадовались тому, что я знаю эту легенду. За время, пока варилось мясо, я изучил дело и сказал: «Если вы согласны принять мой суд всерьез, я готов». Они согласились. Я попытался справедливо разрешить спор между двумя родами, враждовавшими с незапамятных времен. Отнятый в ходе набегов скот я велел отдать ДРУГ другу. Не покидало ощущение, что они на словах согласятся с моим решением, но когда мы уедем, не возвратив друг другу угнанный скот, с новой силой возобновят стычки, споры и бесконечную тяжбу. Мы продолжили свой путь. Прошло четыре месяца, из Актюбинска в Бухару прибыли казахские представители и поведали, что суд между адай-скими родами дал положительный результат. Они вернули друг другу весь угнанный скот. А Апихан Букейхан³⁰, очень хорошо знавший род адайцев, прислал вше приветственное

письмо, где писал: «Тебе удалось залечить рану казахского народа, которая так долго кровоточила и гноилась».

Двенадцатого октября мы достигли склонов горы Чин со стороны Хорезма. Эти возвышенности арабские географы X века называли «Хорезмийскими горами». А вот и Хорез-мнйскне равнины. Через день мы приблизились к стенам первого хорезмийского города — Кунграду. Здесь нас у городских ворот ждал упомянутый мною башкирский интеллигент Хурматулла Идельбаев.

Кунград — центр одного из вилайетов хивинского ханства, поселение, состоящее всего из '.'Несколько дней в городе Кунград Городе нескольких сотен домов. Однако этот город в исторических источниках прошлых веков занимает такое же место, какое занимает Гамбург в Германии, Манчестер в Англии или Шанхай в Китае. «Кунград» — название одного из знатных татарских племен, прибывших вместе с потомками Чингисхана³¹ с Востока. На старотюркском их называли «Конур л ар», а на монгольском — «Жем». Потомки кунградов порознь расселились среди казахов и узбеков. Город был основан задолго до нашествия русских, еще во времена господства золотоордынских ханов, князьями кунградского племени, управлявшими областью в то далекое время.

В арабских книгах X века по географии, где имеются сведения и по истории тюрков, упоминается название «Бакыр-ган». И сейчас северо-западнее города есть кишлак Бакыр-ган, где находится мавзолей известного суфия ХП в. шейха Хаким-Ата Бакыргани. Творчество Хаким-Ата Бакыргани, давшего тюркским народам стихотворные произведения религиозного содержания, было изучено главным образом русским востоковедом Залеманом³² и турецким профессором Фу-атом Кёпрюлю. Книга Хаким-Ата под названием «Бакыр-ган», многократно переизданная в Казани начиная с 1857 года, служила целое столетие в качестве учебника в начальных школах — мактабах. И мне в детстве на уроках по исламу доводилось учить наизусть эту книгу духовного содержания на родном тюрки.

Наш караван, приблизившись к Кунграду, сделал остановку в ауле Бакырган, длившуюся около часа. Воспользовавшись этим, я посетил мавзолей суфия, за которым присматривал старик, далекий потомок самого шейха. На страницах одной из книг этого почтенного старца я записал стихи шейха Хакима, сохранившиеся в моей памяти:

Султан, одарив кого-то халатом, обратно не заберет,

Отнимет ли Аллах у человека веру, однажды ею одарив?

Дервиш гордо оседлает льва, погонит его змеей

вместо плети,

Но смиренно прислонит голову к стене и станет на колени,

прося у Бога снисхождения.

Я слышал также, что другой потомок шейха по имени Ибн Йамин, человек образованный, присоединился к движению хивинцев за национальную самостоятельность. Но застать его дома мне не удалось.

В Кунград мы прибыли в заранее намечен-Мой давний НЫЙ срок — к концу октября, но сюда из Хурматулла Башкортостана никто кроме Хурматуллы Идельбаев еще не приехал. Мы узнали, что некоторые из них добрались до Хивы. Когда приблизился срок нашего прибытия, Хурматулла ежедневно выходил к городским воротам и встречал каждый караван, надеясь встретить нас. Наконец, увидев нас, он от радости не удержался от слез. Я сказал ему: «Прежде всего спаси нас от вшей». Он ответил: «Однако первым делом нужно нанести визит здешнему узбекскому бию Баба Беку, управляющему этим вилайетом от имени Джунаид-хана. Я ему заранее сообщил, что прибывают мои земляки».

Мы зашли в чайхану и попили чаю с лепешками с изюмом, испеченными на масле. Это была первая пища, которую мы взяли в рот после Канбакты. Затем направились к Баба Беку. Он восседал в управлении вилайетом на диване, обложенный подушками. Встретил благосклонно, предложил чаю, расспросил о российских делах. Мы ответили коротко, стараясь не выдать, что и сами связаны с политической деятельностью. Однако сказали, что желали бы встретиться с Джунаид-ханом. Он ответил: «Хана вы сможете увидеть в Ургенче». Я высказал просьбу дать нам рекомендательное письмо, на что он согласился.

После встречи с беком мы с Хурматуллой и с его знакомым татарином по имени Закир, прибывшим сюда из Оренбурга, пошли в приготовленное для нас жилье. Тотчас купив на базаре белье, европейские сорочки, хиванские саланы (халаты), мы направились в баню. Там мы сбрили все волосы, где бы они ни росли. Вшами была покрыта не только голова, но и подмышки. Всю одежду мы сожгли в печи бани, так как здешний бедный люд был готов любую одежду вытащить даже из огня. Они, недовольные такой расточительностью, напомнили нам тюркскую пословицу: «Осерчав на вшей, шубу не жгут». После бани, облачившись в свежее белье, мы почувствовали себя словно вновь родившимися и беспробудно проспали 20 часов.

В Кунграде у нас особых дел не было. Наш друг Харис Юмагулов откровенно признался нам, что он не сможет вынести тяготы подобных путешествий и такой жизни и попросил разрешения выехать в сторону Сырдарьи, чтобы впоследствии продолжать свою деятельность подпольно в Башкортостане или Казахстане. Действительно, мы видели, что он плохо переносит суровые условия быта и путешествия по Туркестану и заверили его, что достигнув Чимбая, он расстанется с нами и направится в сторону Сыр дарьи. Мы решили также, что Талха Расулев не поедет в Чимбай, а останется в Кунграде и будет вести наши дела на левом берегу Амударьи. Всем троим мы купили верховых лошадей.

Кунград полностью населен тюрками, однако древняя хо-резмийская культура продолжала здесь господствовать. Дома построены в виде летних жилищ, отделены друг от друга высокими и толстыми глинобитными заборами. Оросительная система, базарная жизнь сохранились в том же виде, в каком они отражены в средневековых книгах, описывающих историю Хорезма. В памяти осталась одна подробность: арабский ученый Якут Хамави, посетивший Хорезм в XIII веке, написал: «Улицы Хорезма полны экскрементов, так как все жители оправляются на улице». Хозяйка дома, где мы проживали, заметив, что мы по нужде заходим в конюшню, недовольно кричала: «Не оправляйтесь там, конюшня — что дом, там чисто, шли бы на улицу1» Действительно, скотные дворы здесь очень чистые, а вот улицы заполнены испражнениями жителей, которые оправляются здесь, особо не стесняясь, лишь скрыв голову под высоко поднятой полой длинного халата.

Хурматулла и татарин Закир занялись торговлей и подзаработали денег. За день до нашего отъезда они привели нас в один дом. И жена Хурматуллы была с нами. Там нас встретила женщина средних лет, были приготовлены самые различные угощения, предложили даже густое вино, изготовленное из сушеного винограда, по вкусу напоминающее «Бордо»*. Две девушки, предлагая вино в пиалах, пели тихим голосом, опасаясь, что они могут быть услышаны на улице.

Хурматулла, прочитавший множество книг о культуре самых разных народов мира, сказал: «В сущности, они представляют собой японских гейш на хорезмийский лад». То, что он на это сомнительное пиршество привел и супругу, объяснялось желанием придать нашему посещению вид некоего семейного празднества. Супруга Хурматуллы обладала достаточно широким взглядом на жизнь и была способна прощать человеческие слабости. Она и раньше была известна нам своей человечностью и душевной щедростью, сам Хурматулла также отличался терпимостью. Тем не менее, нашего «муфтия» Сагита Мираса, имевшего слабость к прекрасному полу, Хурматулла подвергал достаточно резкой критике, обвиняя его в том, что из-за таких, как он, на нашей родине появились женщины легкого поведения, которых никогда до сих пор не водилось у нас. В этой связи мне вспомнился давний случай, происшедший в Темясово. На одном из дружеских застолий, обсуждая все эти вопросы, я напомнил о событии X века. Арабский военачальник Ибн Кайиглык, пользовавшийся большим авторитетом в войсках, надежно защитил рубежи страны от Византии и для всех пересекающих границу ввел строгий досмотр и паспортную систему. Арабский поэт ал-Мутаннаби3³, которому порядком надоели эти строгости досмотра и проверки документов, написал следующее: «Ибн Кайиглык хорошо охраняет дороги между Римом (Византией) и миром ислама, но самая доступная дорога, вопреки наибольшей защите, проходит между ног его собственной супруги». Мой шурин Талха Расулев также имел слабость к вину и женщинам, возможно, после нашего отъезда он не преминул воспользоваться ласками этих гейш.

Я еще раз встретился с Бала Беком, исполнявшим обязанности правителя вилайета, взял у него рекомендательное письмо для вручения Джунаид-хану. Письмо я зашил в подкладку верхней одежды. Хурматулла должен был ждать здесь остальных наших сподвижников. Объяснив ему, что он должен делать в дальнейшем, мы вместе с Харисом выехали в Чимбай. Хурматулла долго провожал нас. Когда я предложил ему через два месяца прибыть в Бухару, он ответил: «Будет гораздо лучше, если я останусь здесь и стану слугой нашего движения в этой округе. Позволь мне, грешнику, умереть рядом с ходжой Бакырганом».

Под воздействием русской литературы Хурматулла был нигилистически настроенным интеллигентом европейского типа, но со временем вновь стал мусульманином. Возможно, претерпели эволюцию и его нравственные понятия. При прощании он плакал, как малое дитя. Мне не суждено было больше с ним встретиться. Я вспомнил его отца, переводчика

Сафаргали, который, несмотря на свой преклонный возраст, в самом начале нашего движения оказал нам столь большую помощь. Внешне Хурматулла был копией своего отца. Расставшись с ним, под мерное движение наших коней я еще долго вспоминал его отца и брата Габдуллу Идельбаева, офицера, предательски убитого в Баймаке красными в самом начале национального движения, когда мы только-только начинали создавать башкирские воинские формирования.

Дорога в Чимбай, расположенный на расстоянии около 80 километров от Кун града, проходит через болота в дельте Амударьи. Во многих местах лошадей приходилось переплавлять через каналы и озера на небольших лодках. Как описывается в старых исламских книгах по географии, здесь водилось очень много кабанов.

В Чимбае действовало джадидистское (новометодное) медресе. Мы остановились у одного татарина-мугаллима — учителя этого медресе. Нас предупредили, что здесь широко распространен сифилис. Муталлим сказал нам, что многие дети поражены этой болезнью от рождения. В этот вечер предложенную нам пищу мы ели, преодолевая большой внутренний страх. Позже, после образования Каракалпакской Советской республики, местная интеллигенция, подготовив большое количество врачей, победила эту ужасную болезнь. Но в 1920 году положение было удручающим.

„____ С Харисом Юмагуловым мы простились

с Харисом здесь. Его откровенное признание в том, что он не сможет вынести подобные непривычные для него тяготы борьбы за родину и веру, не охладили мои теплые чувства к нему. Впоследствии он перешел на сторону Советов, был прощен и вновь принят в партию. Спустя несколько лет до нас дошли слухи, что его снова исключили из партии. Короче, и с Харисом после этого нам не суждено было свидеться. Это был человек большой внутренней энергии. Я пытался внушить ему, что вне России нас ожидает новая судьба. Но из-за ограниченности полученного им воспитания и образования он проявил нерешительность, отступил назад. Харис был моложе меня и в нашей дальнейшей борьбе, продолженной в Турции, был бы полезен. Перед отправлением в обратный путь он многократно просил простить его за проявленную слабость. Я пожелал ему доброго пути, сказав: «Пусть Аллах держит твою дорогу открытой, молись за нас!»

Наши интеллигенты Харис Игликов и Саитгарей Мага-зов, расставшиеся с нами и вернувшиеся на родину, были убиты большевиками, едва ступив на порог отчего дома. Ха-риса Юмагулова, как бывшего коммуниста, не стали расстреливать, однако и житья ему не было, будущее у него оказалось мрачным. Ответ Хариса на статьи Самойлова, Мостовен-ко и других о событиях в Башкортостане, опубликованные в советском журнале «Революционный Восток»", спустя несколько лет я прочитал с большим волнением. Позже я узнал, что его статьи и вовсе перестали публиковать в советских органах печати.

Я слышал, что в Чимбае среди каракалпаков есть народный поэт по имени Нуриддин. Мне хотелось увидеть его. С этим старцем, прекрасно знающим древние тюркские сказания, в особенности каракалпакские и казахские легенды, встречался собиратель и исследователь фольклора Востока Беляев⁸⁵ и записал из его уст отрывки дастанов и легенд. Мне удалось встретиться с поэтом. Он наизусть знал дастаны о Едигее, Тохтамыше, Тимуре³⁰, и я постарался все записать. Среди записанного мной были сведения о беседе известного деятеля Золотой Орды Ецигея с другом и валием (губернатором) Тимура в Хорезме Шахмаликом. Об этом событии вше еще нигде не приходилось слышать. Но этот же дастан я услышу несколько лет спустя в 1925 году в Констанце из уст ногайца, уроженца Добруджи. По странной случайности и этого сказителя звали Нуриддин. Однако каракалпакский акын Нуриддин был самым выдающимся, самым сведущим из всех кипчакских сказителей, которых мне довелось слушать на своем веку. Он с большим волнением повествовал никому до этого не известные места из дастана о Тимуре и Едигее, где события были связаны с Хорезмом; о том, как Едигей вместе с Шахрухом³⁷ потерпел поражение от собственного сына Нуриддина и попытался найти прибежище у хорезмий-ского эмира Шахмалика Билгивута, изложил содержание их беседы. Отвечая на поэтическое обращение Цдигея, Шахма-лик описывает период правления Тимура как золотую пору в жизни двух поколений, а о себе говорит следующее: «Я тот, кто мог разжечь огонь на льду, зажарить целого оленя, не разделав тушу; в глазах моего хозяина Тимура был знатным человеком, зеницей ока; в сражениях я был храбрым сподвижником этого великого воина. Ты тоже исполнен величия, мой Едигей, но даже в небольшом городе Башкалы нет тебе пристанища. Помирись же с сыном Нуриддином, прижми его к сердцу».

Между Кунградом и Чимбаем и по дороге к Нукусу живут башкирские роды, поселившиеся здесь несколько веков назад. Йх называют здесь башкирами или истинами, а назва-нее юс родов — Манканай, Кайипназар, Кара Теренчи и Кал-муртайлы. Каракалнакн, как и башкиры, делятся на тюбы (единицы управления) и народные собрания, как и мы, называют «йыйын». По дороге к сказителю дастанов Нуридди-ну я посетил и этих башкир. Сами они считают, что их предки прибыли сюда в седьмом и восьмом колене. Возможно, это случилось в XVIII веке во времена Каип-хана, однако какая-то часть переселилась еще раньше. Более поздние переселенцы присоединились к ранним. В эпоху правления кунград-ских биев первый поток башкирских переселенцев принимал участие в важных политических событиях.

Чимбай административно относился не к Хиве, а к Амударьинскому уезду с центром в Кум-Ургенча* с русским

начальством во главе. Распространился слух, что сюда из Казалинска, расположенного на Сырдарье, движется отряд красных. Поэтому я решил, наняв провожатого, через два дня отправиться в путь. 2 ноября я прибыл в Нукус. Сегодня это крупный город, центр Каракалпакской республики, а тогда представлял собой небольшой поселок. Переночевав, на следующий день я доехал до поселка Ход-жейли, что на западном берегу Амударьи. Это древний хорез-мийский городок, который арабы называли Ардахушмисан. Здешние хозяйства в ХIII веке принадлежали Ибн аль-Фурату — одному из богатых везиров багдадского халифа. Когда по этим местам проходил Ибн Фадлан³⁸, управлял ими некий христианин. Халиф разрешил доходы от этих хозяйств передать посольству волжских булгар, разрешив правителям Булгара на полученные ими средства построить пограничные укрепления, а также открыть школы. Во всяком случае доходы этих хозяйств были, видимо, настолько значительны, что могли удовлетворить самые насущные потребности целого волжского государства. Однако сейчас я не смог обнаружить здесь никаких достойных внимания исторических памятников. В тот же вечер прибыл я в Куня-Ургенч, в котором сохранились развалины столицы древнего Хорезма.

Хорезмийцы называли Ургенч Гургандж, а по-арабски это название звучало Джуджан. Когда я прибыл сюда, Джунаид-хана здесь уже не было. На том месте, где он обычно останавливался, я встретил одного из туркменских биев с его воинами. Они не стали допытываться, кто я такой, предложили чай. Туркменский бий спросил, чем я занимаюсь.

Я сказал, что торговлей и прибыл из Кунграда, вручил ему письмо от Бала Бека. Письмо он дал прочитать одному человеку из своей свиты и вернул мне обратно. Мне сказали, что хан, может быть, завтра прибудет сюда.

Мною особо не интересовались. Я спокойно осмотрел развалины древнего города, минарет XII века, мавзолей супруги одного из кунградских беков XIV века Турабек ханум, якобы до сих пор хранящий ее сокровища, могилы шейха Над-жмеддина Кубра и некоторых других известных личностей. Я был совершенно один, переписал те надгробные тексты, которые мне удалось прочесть.

После завоевания Хорезма войсками Чингисхана шейх Наджмеддин Кубра действительно принимал участие в защите Ургенча с оружием в руках, и его убили в тот момент, когда он вступил в схватку с монгольским воином. В последнем для него бою, многократно повторяя имя Аллаха, он принял смерть, так и не выпустив из рук монгола, которого схватил за волосы. Освобождать монгола из его рук пришлось, отрезав ему волосы. Этот эпизод красочно описал Джелаледдин Руми в одном из своих стихотворений, посвященных шейху Наджмеддину. Один из его бейтов чудесного рубай я написал на стене мавзолея шейха и подписался своим именем. Интересно, 25 лет спустя, когда русский археолог профессор Тол-стов³⁹ изучал этот мавзолей, моя запись все еще сохранилась?

Пожилой узбек, хранитель мавзолея, поинтересовался смыслом написанного, и я объяснил ему.

«Прах того, кто умер от росы любви, расцветает розой. Роза любви вызывает в мире сотни интриг и войн. Любовь — это прикосновение лезвия к кровеносному сосуду духа. И сердцем назвали каплю крови, просочившуюся от этого прикосновения».

Он старался быть гостеприимным, накормил меня принесенным откуда-то пловом. В это время прибыл посланец туркменского бека и передал, что Джунаид-хан находится в 5 верстах отсюда в доме некоего богача и при желании можно пойти туда. Оставив своего провожатого, я отправился к нему в сопровождении двух туркменских джигитов. Мы приблизились к полуразрушенному дому, вокруг которого было множество воинов. Через сопровождавших джигитов я передал письмо, врученное мне Бала Беком. Спустя некоторое время меня пригласили в дом. Оказалось, что Джунаид-хан сам не прибыл, меня принял один из его приближенных по имени Айна-Бала. Он спросил, чем я занимаюсь. Я сказал, что нуждаюсь в конфиденциальном разговоре. Рядом с ним

находились 4—5 человек. Он сказал, что все они надежны, и предложил говорить. Я представился, объяснил цель своего прибытия, сказав о необходимости попасть в Бухару и выразив желание встретиться с мужественным государственным деятелем, не желающим склонить голову перед российским владычеством, а также сообщил, что в будущем надеюсь с ними поддерживать связь. Анна-Бала спросил, не убьют ли меня джадиды (т. е. узбекские деятели, пришедшие к власти при поддержке русских), когда я прибуду в Хиву? Я ответил, что надеюсь на лучшее, так как нескольких из них знаю лично и постараюсь убедить, чтобы они не посылали против вас войско из мусульман. Он сказал на это: «Если Вы сумеете убедить их в этом, дайте знать нам. Если Вы пошлете в такой-то дом в таком-то кишлаке в Ташаузе 10 винтовок с патронами, мы поймем, что Ваши слова были приняты». Он поинтересовался и последними новостями в мире. Было ясно, что о делах в стране он в какой-то степени информирован. Я рассказал ему и о Бакинском съезде. Оказывается, Джунаид-хан также знал об этом съезде, намеревался послать делегата, однако ему не удалось установить для этого нужных связей. Беседа длилась около двух часов, мы вместе пообедали. Во время трапезы другой туркменский бий Нияз Бакши спросил: «Какую политику проводит Англия? Каково положение Турции?» Они рассказали о том, что установили связь с предводителями басмачей Ферганы и некоторых других областей и что главной их заботой является добывание винтовок и патронов к ним. Я объяснил им, что путешествую тайно, н просил о моем пребывании здесь никому не говорить.

Встретиться с Джунаид-ханом мне так и не удалось. В Ургенче я видел одного из его сыновей. Впоследствии он перебрался в Иран и Афганистан, скончался в селении Тейме-не вблизи Герата. Когда я второй раз прибыл в Герат, пожелал встретиться с тем его сыном, которого видел в Ургенче. Но к этому времени скончался и он, мне удалось поговорить лишь с внуком Джунаид-хана.

Попрощавшись с Анна-Бала, в сопровождении предоставленных в мое распоряжение трех стражей прибыл в Куня-Ургенч, а назавтра в сопровождении собственного провожатого по дороге Ходжейли направился в Нукус. Переночевал в деревне вблизи Нукуса. Рассчитавшись с провожатым и наняв другого, следующую ночь я провел в Ходжакуле, третью —• в Бийбазаре. Мне показалось, что в этом довольно большом поселке один человек узнал меня. Невольно охватило беспокойство, так как Бийбазар административно подчинялся русским властям и гарнизону, находившемуся в Турт-

куле. Но подозрение оказалось напрасным. Этот человек по •торговым делам уезжал в Оренбург, оттуда в Нижний Новгород и Москву. В ту пору очки я надевал только при крайней необходимости, носил их в потайном кармане, наряжался как типичный хивинец и старался разговаривать на казахском языке. Но тот человек, несмотря на мою хивинскую наружность и казахское наречие, сказал при встрече: «Вы говорите на смешанном татаро-казахском языке». На что я ответил: «Я из Оренбурга, живу в Казахстане, занимаюсь торговлей».

И здесь я интересовался историческими памятниками. С провожатым, нанятым в Нукусе, расплатился и отослал его домой. Назавтра направился в поселок под названием Шейх Аббас Вали, который расположен на восточном берегу Аму-дарьи. Здесь сохранились развалины города Кят, древней столицы Хорезма. Глинобитные стены этого города, где жили известные роды древнего Хорезма, родины великих ученых Абу Наср ибн Ирака⁴⁰ и аль-Бируни⁴¹, до сих пор поражают воображение своим величием. Ни с кем здесь я не встречался, бродил один, осмотрел множество могильных камней, надписей, но из-за отсутствия фотоаппарата не было возможности запечатлеть их для последующего изучения.

Развалины После покорения этого города в 1017 году

города Кят Махмудом Газневи⁴² знаменитый ученый, принц Абу Наср ибн Ирак принимал войска завоевателя в своем имении в качестве гостей, устроил в их честь пир. Сегодня Шейх Аббас Вали представляет собою небольшое селение. Однако до сих пор здесь можно найти знаменитые хорезмские дыни, которые аббасидский халиф Ма-мун" вывозил в свое время в цинковых сундуках, Я досыта наелся этих дынь, до сих пор называемых «дынями шейха Аббаса».

11 августа я направился на пятничный намаз. Имам небольшого роста произнес прекрасную проповедь — вагаз, цитируя стихи, приводя хадисы на арабском, фарси, переводя их на тюрки и подробно комментируя. Потом он посоветовал готовиться праздновать день рождения пророка, который наступит через неделю. Запомнились его слова: «Кто утратил Бога в душе, кто перестал почитать пророка и четырех его сподвижников — праведных халифов, тот будет жертвой злых сил, разъедающих его изнутри и сбивающих с пути добра и истины». Он произнес на тюрки стихи, смысл которых сводился к обращению к Богу с просьбой, чтобы дьявол не смог сбить мусульман с верного пути, затмить их разум ко-

2—445 рыстыо. Другие стихи примерно такого же содержания, при. пясываемые великому шейху Хорезма Наджи ад-Дин Кубру он прочитал наизусть на фарси, смысл еще одного стихотворения, написанного неким хорезмийским ученым, разъяснил на тюрки. Смысл последнего стихотворения сводится к следующему: «Мы безгранично верим и преданы пророку и его четырем сподвижникам. Если однажды мы лишимся этой веры и этой религии, то станем жертвой ужасного чудовища с железными когтями, он нас погубит в бескрайних просторах песчаных пустынь». Своей прекрасной проповедью имам привел собравшихся в большое волнение. Я с восхищением слушал, как он использовал образ дьявола, искушающего человека корыстью, уводящего обманом в пустыню и пожирающего его там. Широко распространенные в народной поэзии образы железных когтей, чудовищных драконов не могли не поражать воображение простых узбеков.

После намаза я поспешил записать запомнившиеся мне стихи в свою тетрадь и пожелал встретиться с имамом. Когда я спросил у одного купца, где можно с ним встретиться, тот ответил: «Он у нас как Хызыр Ильяс (странствующий пророк), никогда не пребывает на одном месте. Куда теперь направился, не знаю». Было понятно, что он не хочет выдавать его местопребывание, так как опасается, что я могу сообщить властям. Уже много позже мне довелось прочитать, что приводимые имамом в проповеди стихи на арабском языке принадлежали великому поэту Хорезма Али ибн аль-Имрани. Следы культуры Хорезмского государства здесь еще не исчезли бесследно. Разумеется, искусству произнесения столь проникновенной проповеди этот имам научился у своего учителя и в свою очередь тому же учит шакирдов. Однако он еще не знает, что русские коммунисты, обосновавшиеся в Турт-куле, будут той силой, которая оторвет народ Хорезма от веры и нравственности.

Приехав в Хиву, я рассказал председателю правительства Ходже Ниязу об имаме и его проповеди, просил обратить внимание на еще живые традиции культуры Хорезма, попытаться сохранить их. В1921 году молодые члены Хивинского правительства, сбежавшие от Советов в Бухару, рассказали о том, как они пытались оказать помощь ученым богословам и проповедникам не в Хорезме, а в Амударьинской области, находившейся под управлением русских, и как эта попытка привела к трагическим последствиям. Турткульские коммунисты, узнав, что ученым богословам была оказана помощь, арестовали их, некоторых расстреляли. Меня охватило чувство раскаяния. Ведь рассказав об этих несчастных

Ходже Ниязу, я по существу совершил по отношению к них не добро, а ужасное зло.

В Шах Аббас Вали я оставался два дня. Турткульский русский гарнизон находился недалеко, но никто оттуда не приезжал. Ночь я провел в доме вышеупомянутого куппа и 13 августа утром, наняв провожатого, верхом отправился в Хиву.

Через Амударью мы переправились на лодках и после обеда достигли Хивы. Мне нужно было найти свою семью, прибывшую сюда из Ашхабада. Мое предположение, что жену здесь устроили учительницей, подтвердилось. Ей подыскали место мугаллимы для детей, и мне удалось легко ее найти. Нашего офицера Усмана Терегулова назначили помощником военного министра Хивинской республики. Из членов правительства я встретил своих старых друзей — муллу Бек-жана и Султана Мурата. Первый из них стал министром просвещения, второй — помощником председателя правительства. Мое прибытие для этих друзей было важным событием. Однако я желал, чтобы все это оставалось в тайне, в своем жилище никого не принимал, без крайней нужды в городе не появлялся.

Однажды члены молодого Хивинского правительства во главе с их председателем Пехливаном Нияз-хаджи устроили в ханском дворце в мою честь прием. Лица, к которым они не испытывали полного доверия, например, военный министр Хасанов (казанский татарин), считавшийся сторонником русских, не были приглашены. Состоялся очень хороший, искренний разговор. Пехливан Нияз-хаджи сказал: «Почему же Вы не остались в Москве? Если бы оставались там, насколько вы были бы полезны нашему делу». Я объяснил ему: «Если бы была возможность, сидя в Москве, быть полезным народу, я не отступил бы в эти степи и горы». Во время пребывания в Хиве мы подробно обсудили, в каких делах я смогу быть здесь полезен, составили конкретный план работ. Решили, что здесь я буду самое большее полмесяца. Уже в Баку было определено, что к концу декабря я должен быть в Бухаре.

дучи в Хиве, я установил связь и с туркменским бием, с которым ранее уже встречался. В ранние утренние часы, когда бывал свободен, я осматривал древние памятники, здания медресе, мечетей и текке (жилища дервишей).

В Хиве находились несколько военнопленных турецких офицеров. Пехливан Нияз привел их из Ташкента и организовал с их помощью военную школу. Руководителями школы были Ридван-бей из Ускюдара и Хусейн-бей. Здесь они работали вместе с офицерами наших башкирских войск Ус-маном Терегуловым и Хусаином Аликаевым. В школе училось около 100 узбекских парней. Однако хивинских деятелей раздирали различного рода интриги, а представитель Москвы Сафонов старался отстранить от дел турецких офицеров и закрыть школу. Впоследствии эти офицеры, вернувшиеся из России на родину, оказали мне много знаков внимания. Офицеры узбек Миршарипов, ферганец Киргизов были крайне преданы идее национального освобождения. Эти люди и мулла Бекжан приложили максимум усилий для развития в Хиве современной культуры. Если бы не помешали русские, они выполнили бы много полезной работы для нее.

Поскольку Хива представляла собою область, расположенную вдали от железных дорог, я им советовал пока не включаться в басмаческое движение, широко распространившееся в других регионах Туркестана, а спокойно и основательно заниматься своими делами. Перейти к активной открытой борьбе они должны лишь в том случае, если русские, пренебрегая их лояльностью, начнут притеснять местных деятелей, а чтобы не попасть к ним в руки, уехать в Бухару.

Иногда мне удавалось заниматься в архивах и библиотеках хивинских ханов изучением средневековых рукописей. Однако мои ожидания не оправдались, я не обнаружил в этих хранилищах те произведения, которые надеялся найти. Наиболее ценными из хранившихся здесь материалов были архивы, относящиеся ко времени кунградских беков и хивинских ханов.

Работавший в министерстве просвещения мулла Бекжан учился в Стамбуле. Освободившись от повседневных дел министерства, он возвращался в комнатку в медресе, собственноручно готовил плов, и мы подолгу беседовали. Им написан целый ряд трудов. Из них посвященные музыке хорезмских узбеков и некоторые другие были опубликованы. После роспуска Хивинского правительства он прибыл к нам в Бухару, но от официальных кругов не отошел, остался коммунистом. Наконец в 1937 году в Ташкенте стал жертвой репрессий.

И с председателем правительства этой республики Пех-ливаном Нияз-хаджи я также встречался многократно. Однажды он спросил меня: «Русские постепенно ограничивают нашу деятельность, во всем проявляют недоверие, что Вы могли бы мне посоветовать?» Я ему ответил: «Хавский дворец, в котором вы живете, однажды может превратиться для вас в тюрьму. На случай, если останетесь в окружении, чтобы не попасть русским в руки, в том месте, где вплотную к стене дворца выстроен какой-либо дом, прикажите прорубить тайный ход». «И это все?» — недоумевал Пехливан Нияз. «Не все, однако это надо сделать немедля. Если сумеете сберечь голову, позже поймете, что нужно делать. А пока необходимо сотрудничать с русскими и пытаться быть полезным народу. С теми туркменами и узбеками, которые поднялись в открытую борьбу против русских, очень осторожно установите связь, вероятнее всего однажды вы в этом почувствуете нужду». Пехливан Нияз после разгона Хивинского правительства скрылся от русских.

Жена моя, Нафиса, после приезда с нашим ребенком из Ашхабада встретила тут бежавшего из Башкортостана Усма-на Терегулова. Мулла Бекжан определил ее мугаллимой, хорошо обустроил. Чтобы присматривать за моим трехмесячным сыном, мы пригласили одну казашку. В ее одежде обнаружились вши, и она очень рассердилась по этому поводу. На наше предложение сменить одежду, так как вши перейдут на ребенка, отвечала: «Источник грязи не вши, а мухи. Мы, казахи, как только из-за накопления навоза и грязи начинают размножаться мухи, покидаем эти места и перекочевываем на другое, а вы живете все время на одном месте. Мухи садятся на говно, а потом на вашу же пищу. Зачем вы обращаете внимание на вшей и блох?» Однако эта женщина пела нашему сыну чудесные казахские колыбельные песни. Стоило ей начать петь, ребенок тотчас засыпал. Из-за этих колыбельных мы терпели и ее вшей, но через некоторое время она и сама привыкла к чистоте, стала часто менять белье.

Во время пребывания в Хиве я получил вести ■з Хорезма от некоторых единомышленников из Ташкента, Бухары, Казахстана. Они советовали не опаздывать на съезд, который должен был состояться в январе 1921 года в Бухаре. Я решил отправиться в путь. Чар-джоуская дорога находилась в руках русских военных я была очень опасна. А вдали от дорог ситуацию контролировали басмачи. Если нанять охрану, можно столкнуться с басмачами. В Хиве самым почитаемым и великим святым провидцем считается Пахлаван-ата. За его мавзолеем хорошо ухаживали, и он был в хорошем состоянии. Этот мудрец в свое время говорил: «Путник, следи за дорогой, а страх и беспокойство пусть остаются на обочине». Я решил последовать его совету и без всякой охраны отправился в путь.

С помощью военного министра в одной из красных частей Хивы мне удалось получить документы, обмундирование и винтовку на имя некоего красноармейца. Я нашел провожатого по имени Махмуд, жителя станции С ад вер, второй по железной дороге в направлении Чарджоу. Он брался довести меня через песчаную пустыню до Чарджоу. Жена, ребенок, мои телохранители Харис Сасанбай и Ахметьян останутся до весны здесь, пока не появится возможность выехать в Бухару.

19 декабря выехали в Хиву. Одну ночь провели в городке Хазарасп, а другую — в доме моего провожатого в Садвере. После этого, чтобы не попасть в руки красных, мы должны свернуть в глубь Каракумской пустыни и, следуя обходным путем, за 7 дней достичь Чарджоу. Туркмен Махмуд сказал мне: «Вы оделись красноармейцем, в руках у вас винтовка, басмачи убьют тебя и меня в живых не оставят, не пойду, ищите другого провожатого». Я убеждал его: «Басмачей я не боюсь, русских боюсь». Увеличив еще немного плату, мне удалось уговорить его следовать со мною дальше.

Дорогу через пустыню он знал очень хорошо. Вторую ночь мы провели в заброшенном туркменском кишлаке. Было холодно, еле дождавшись утра и попив чаю, продолжили путь. Мы передвигались среди блуждающих барханов, никакой дороги в обычном понимании этого слова не существовало. Пройдет совсем немного времени, и наши следы исчезнут... Вдруг на макушке одного из барханов появился сайгак и встал как вкопанный, наблюдая за нами. Расстояние было порядочным. Вытащив запрятанные очки, я выстрелил, тщательно прицелившись. Среди барханов кое-где лежал снег. Сайгак метнулся в сторону, но мне показалось, что он все-таки ранен. И я бросился за ним. А провожатый умолял меня: «Не ходи, потеряешь дорогу, и сам сгинешь, и коня погубишь. То, что тебе кажется сайгаком,— шайтан. В облике лани он завлекает за собою в пески и там губит человека». Туркмен, разумеется, беспокоился больше о своем коне, нежели обо мне. Я все-таки поднялся на бархан, где стоял сайгак. Он, оставляя кровавый след, не смог далеко уйти, упал неподалеку, обессилев. Позвал туркмена, чтобы зарезать раненое животное. Туркмен легко разделал тушу, отрезал две задние ляжки и сунул их в мешок, приговаривая: «Оказывается, это не шайтан, и ты стреляешь метко. Вечером приготовим кебаб». Мы двинулись дальше.

Среди песков мы заметили юрту, характер-_у туркменских ^{ную для} туркмен- Махмуд промолвил: «Не басмачей похоже, чтобы это были пастухи или дехкане, видимо, калтаманы (т. е. басмачи). Если хотите, обойдем их стороной». Уже вечерело. Я сказал: «Будем уповать на Бога, будь что будет, едем к юрте». Рядом с юртой стояли две оседланные лошади. Мы поздоровались, но спешиваться не торопились. Это были действительно басмачи. Они оба тотчас взяли в руки свои ружья, и пока мы разговаривали, стояли, опершись на них. Тот, кто постарше, спросил: «Зачем прибыли, куда путь держите?» Я объяснил, кто я такой, куда направляюсь, сказал, что я участвую в той же борьбе, какую ведут басмачи под предводительством Джуна-ид-хана, и теперь еду в Бухару: «Оделся красногвардейцем, чтобы при встрече с красными сойти за их сторонника». Вначале он мне не поверил. «В таком случае, мы не сможем быть вашими гостями, позвольте нам продолжить свой путь», — сказал я им в ответ, держа свою винтовку на луке седла. Провожатый Махмуд также поговорил с ними. Наконец тот, кто постарше, молвил: «Хорошо, будьте нашими гостями. Угостить нечем, но огонек найдется». Спешились. Молодой туркмен не отрывал своего взгляда от моей винтовки в руках и револьвера на поясе. В ходе неторопливой беседы они все больше проникались доверием. Они поверили моим рассказам о встрече с людьми Джунаид-хана в Кунграде и Куня-Ургенче. Сидя у костра, они начали расспрашивать о делах в России. Чувствуя, что сомнения у них рассеялись, я винтовку убрал в сторону. После чая старший из них сказал: «Иди, сынок, притащи ягненка, зарежем в честь гостей». Однако вокруг юрты мы никакой живности не заметили.

Через минуту молодой басмач принес тыкву, а старший прижал ее между коленями и отрезал ножом головку — и сказал: «Это и есть ягненок, которого мы, калтаманы, можем зарезать в честь гостя». Посмеялись. Махмуд вытащил из мешка сайгачатину и приготовил кебаб. Набрав в округе веток саксаула, молодежь поддерживала огонь. Долго беседовали. Положив винтовки под головы, мы все заснули, ничуть не опасаясь друг друга.

Ранним утром попили чаю с очень жесткими лепешками, испеченными в горячей золе. Один из басмачей по имени Анна Мурад согласился связать нас с Джунанд-ханом. Действительно, впоследствии он установил между нами весьма у_с тойчивую связь. Восемь месяцев спустя, в августе 1921 года" этот Анна Мурад проводил прибывшего из Турции ускюдар! ского старца Шейх Ата со спутником из Ташауза через Каракумы до Джунаид-хана.

_ Далее мы двигались по пустыне под покрови-

■ Чарджоу тельством Анна Мурада в сопровождении его людей. Когда до Чарджоу оставался день пути, в местечке Дейнау я расплатился со своим Махмудом, нанял другого провожатого и благополучно достиг Чарджоу. Дорога длилась десять дней. С винтовкой в руках я остался среди красных совершенно один, лошадь пришлось продать. Единственная дорога, ведущая в Бухару, пролегала по мосту через Амударью. Для проезда по нему требовался пропуск, красноармейской формы с винтовкой было недостаточно. Из-за этого я попал в весьма неприятную и опасную ситуацию.

В Хиве на документ, выданный мне военным министерством, я должного внимания не обратил. До этого и надобности в нем не было. Я запомнил лишь, что отныне имя мое — Аб-делхамид, а фамилия — Сулейманов. В ЧК, показав эту бумагу, я попросил пропуск. Комиссар спросил меня по-русски: «Как Вас зовут?» Ответил. «А как по отчеству?» — спросил он далее. Я сказал — «Сулейманов», на что он сказал: «Это твоя фамилия, а как зовут отца?» Я вынужден был повторить «Сулейманов», так как не запомнил своего нового отчества. У комиссара ЧК зародилось подозрение, он сказал, что документ принадлежит не мне. Одному из стоящих рядом он приказал привести переводчика. Дело принимало дурной оборот, но я всеми силами старался не выдать своего беспокойства, не менял выражения лица. Через некоторое время привели в качестве переводчика какого-то азербайджанца. Когда он входил, я, улучив удобное мгновение, бросил взгляд на свой документ, лежащий на столе, и сумел прочесть, что моего отца звали Хал мурад. Переводчик допрос начал заново:

— Как зовут?

— Абделхамид.

— А как зовут твоего отца?

— Халмурад.

— А фамилия?

— Сулейманов.

— Сейчас так отвечаешь, а почему вначале имя отца ве говорил?

— Не понял вопроса, думал, что вы фамилию спрашиваете.

Задали еще несколько вопросов.

— Откуда едешь?

— Из Ходжейли.

— Отец чем занимается?

— Чайханщик.

— А сейчас что делает?

— У него есть сад.

— Когда вступил в Красную Армию? Когда родился?

На все эти вопросы я отвечал не по христианскому летоисчислению, а по хиджре.

— Член партии?

— Нет, сочувствующий, — ответил я на намеренно ломаном русском языке. Комиссары посмеялись: какое может иметь отношение к партии этот неграмотный, невежественный инородец?

— По каким делам едешь в Бухару?

— Там живет старшая сестра, к ней еду.

Наконец они оформили мне пропуск. Прежде чем вручить, комиссар завернул пропуск в бумагу, сказав:

— Не прошло и двух недель, как получил бумагу, а она измята как тряпка. Если так будешь обращаться, и от пропуска ничего не останется.

Заполучив пропуск, с винтовкой в руке направился на станцию Каган. Там не стал садиться на пригородный поезд, отправился пешком, затем, наняв подводу, доехал до Бухары. В город вошел не через многолюдные Карпшнские ворота, а через ворота Мазар.

Я направился в дом знакомого по имени Тура пребывания Мирза Абделвахид. Это было 31 декабря

в Бухаре 1920 года, в субботу. Мирза Абделвахид — двуязычный поэт и писатель, сочинявший свои произведения как на тадясикском, так и на тюркском языке. Его биографию можно найти в книге Садреддина Ай-ни" об истории таджикской литературы. Сам он оказался человеком довольно трусливым. Пройдет три года, и он приедет в Германию как руководитель студентов, присланных новым правительством Бухары на учебу в Европу. Узнав, что я через Афганистан и Индию прибыл в Париж, он написал мне, что «к сожалению, не сможет со мною встретиться». Через некоторое время он вернулся в Россию. Я не понял, почему в Бухаре мне дали именно его адрес, но с самого начала было ясно, что мне нельзя будет долго оставаться в его доме.

Но все эти свои чувства я скрыл, сказал, что мое жилище должно быть вдали от многолюдных улиц, где-нибудь на окраине города. Тем временем подошли наши офицеры, устроившиеся в центральных военных учреждениях Бухары: Султанов, мой двоюродный брат Баишев, а также назначенный здесь военным министром Арифов. Чуть позже пришел и Файзулла Ходжаев". Они решили устроить меня в доме их верного соратника Мухиддина Хаким-улы, мы направились туда. Мое жилье представляло собой маленький домик в глубине сада и находилось на задворках дома хозяина. Сам Му-гяддтг Хаким-улы по происхождению принадлежит к биям рода Кинегеч из Шахрисябза, однако вся его семья ныне приняла язык и культуру таджиков.

Поскольку в военном министерстве работал Абделхамид Арифов, а офицер — башкир Султанов был назначен в ГПУ комиссаром, наше положение было надежным. Заведовал национальной библиотекой мой родственник, башкирский офицер Баишев, чем я также хорошо воспользовался. В библиотеке хранилось около 30 тысяч рукописных книг. Когда позволяло время, я штудировал их, забрав нужные книги домой.

В Бухаре правительство было уже сформировано. Но определенную дееспособность оно приобрело лишь спустя несколько месяцев. Часть членов так называемого «Революционного комитета» образовала Центральный комитет (ЦК) во главе с его председателем Мирзой Абдулкадиром. Другая часть составила Исполнительный комитет, председателем которого избрали Файзуллу Ходжаева. Министром просвещения стал Кари Юлдаш, финансов — Усман Ходжаев, военным министром — Абделхамид Арифов, иностранных дел — Хашим Шаик, внутренних дел — Муинджан, юстиции — Мирза Абделрахим. Через некоторое время Усман Ходжаев стал председателем Центрального исполнительного комитета. Министерство иностранных дел назначило послом в Афганистан некоего Шарифа Ходжаева. А в Бухаре послом Афганистана был Абдулрасул-хан. Усман Ходжаев, ныне живущий в Стамбуле, был сыном купца из рода Атаходжае-вых из города Ош в Ферганской долине. После окончания медресе в Бухаре он в 1910 году приехал в Стамбул, там организовал для молодёжи из Бухары «Дом обучения и воспитания», возвратившись в Бухару, организовал джадидистское медресе, наподобие «школы Гаспринского»⁴⁵ в Крыму, стал издавать газету. В дни, когда я приехал в Бухару, он был полномочным представителем правительства в Восточной Бухаре.

Усман Ходжаев, так же как и Файзулла Ходжаев, — из тех, кто был в самой гуще революционных событий. После изгнания эмира из столицы самыми важными были финансовые вопросы и дела о сторонниках свергнутого правителя. Когда государственная казна Бухарского эмирата была конфискована Советской властью для отправки в Москву, значительную часть ценностей новое Бухарское правительство сумело переправить в распоряжение правительства Турции, испытывавшего в то время большие финансовые затруднения. Тогда же в Бухаре финансовые дела были в распоряжении Усмана Ходжаева и его помощника Насира магзума. В дни, когда я прибыл в Бухару, бежавший из своей столицы эмир находился в Байсуне. Как председатель комитета, изгнавшего эмира, Усман Ходжаев был назначен председателем комиссии по Восточной Бухаре.

Файзулла Ходжаев происходил из семьи миллионеров, принадлежал к одному из знатных родов Бухары — Касима Шейха. Он самостоятельно изучил русский язык. Из двух его жен одна была русская. В свое время по торговым делам посетил Германию, немного изучил и немецкий язык. Мирза Абделькадир Мухиддин вышел из семьи государственных служащих, поэтому прибавлял к своему имени титул мирза. И он был из семьи миллионеров, также владел русским языком. Возможно, среди всех этих деятелей Мирза Абделькадир был самым начитанным и интеллигентным. У Файзуллы и Усмана Ходжаевых и Абделькадира Мухиддина были торговые дела и в Москве, на этой почве они установили связь с русскими, поэтому их фамилии обрели на русский лад окончание «ов». А Абделькадир Ариф — узбек из деревни Ка-хиштуван вблизи Бухары. Нигде в медресе не учился, но в молодости долго был среди татар, выучился русскому языку. В Оренбурге в башкирском правительстве при мне исполнял обязанности секретаря. Позже я его направил в Ташкент. Он был очень близок к татарам и башкирам. Из всех названных мной деятелей современными формами организации работы государственных учреждений лучше всех владел Арифов. Министр иностранных дел Хапшм Щаик — из бухарских евреев, принявших ислам. Он окончил в Стамбуле школу по подготовке учителей. Любил персидскую поэзию, написал книгу о современных таджикских поэтах. Позже он был назначен послом в Афганистан. Очень любил Турцию, русским или какими-либо другими языками не владел. Министр просвещения Кари Юлдаш принадлежал к туркменам рода Кнй-икчи, обосновавшимся в городе Керки.

Все министры общались на фарси. Запомнилось, что лишь Арифов не мог хорошо изъясняться на этом языке. Они подолгу и с наслаждением беседовали о персидской литературе.

Прибыв сюда, я застал Мунаввара Кари, Садуллу Ходжа-ева, Абделькадира Кушбеги из Ташкента, Акобира Шахман-сурова из Самарканда. Многие другие узбекские интеллигенты из Ташкента, Самарканда, Ферганы, съехавшиеся в Бухаре, сотрудничали в разных государственных учреждениях. Здесь находились и некоторые татарские интеллигенты. Бухарские деятели общались с казахами, татарами, башкирами на тюрки. Как тюрки, так и таджики в своих политических устремлениях были ориентированы на Турцию, которую в основном знали по азербайджанским публикациям и школам. Мирза Абделькадир и Акобир Шахмансуров, таджики по происхождению, читали литературу, издаваемую иранскими либералами в Берлине. Однако их политические взгляды основывались на идее тюркского единства.

В один из вечеров Мирза Абделькадир вспомнил, как туркестанская интеллигенция пришла в большое волнение, прочитав стихи Алишера Навои, приведенные мною в моей статье о духовных богатствах тюрков, где в целом шла речь о дастанах, опубликованных в журнале «Юрт», который мы в 1917 году издавали вместе с Ашурали Захири в Фергане, в Коканде: «Когда тюрк одевает свой шлем, он подобен цветку ириса под защитой его листка, и тюльпану, раскрывающему лепестки на ветру, нежная пыльца которого взмывает к небу».

Между нами, однако, были и противоречия. Особую роль играло соперничество между Файзуллой и Абделькадиром. Сдается мне, что это соперничество было унаследовано от двух конкурировавших богатых семей, которые ворочали миллионами. Впоследствии семейные раздоры вылились в открытое противостояние, и этим не преминули воспользоваться в своих интригах русские. Все бухарские джадиды в своей борьбе за свержение эмира объединились с русскими. Однако они были против установления неограниченной оккупационной власти России. Их единство в этом вопросе было достойно всяческой похвалы.

Вечерами они приглашали меня в гости к себе домой. Но из-за того, что они не всегда были дружны между собой, меня ие покидало беспокойство, как бы кто-нибудь из них не сказал лишнего русским. Иные были не прочь и выпить. Но в застольях, устраиваемых в мою честь, вино ие употреблялось. Мои друзья знали, что в опасном деле и серьезном разговоре я предпочитаю трезвую голову и холодный ум.

Основная наша задача заключалась в том, ^Рнаяработа^Н чтобы под видом продолжения борьбы про-в Бухаре тив свергнутого эмира организовать национальную армию Бухары и, вызвав наших представителей из Хивы, Туркменистана и Казахстана, создать организацию Туркестанского национального объединения. Готовясь к этому, еще в конце июня из Башкортостана во все концы Казахстана, к японцам в Кульджу, к известным представителям басмачей в Ферганской долине мною были посланы люди. Теперь они, а также казахские интеллигенты, один за другим, стали появляться в Бухаре. Среди башкирских интеллигентов, прибывших из Казахстана, был и Саиткирей Магазов. Они объехали весь средний Казахстан, установили связи с нашими единомышленниками. Прибыли также Илдархан Мутин и Харис Игликов, находившиеся в окружении предводителя ферганских басмачей Ширмуха-мед-бека, и Мустафа Шахкули, находившийся у курбаши Рахманкула. Мустафа вместе с председателем Ташкентского комитета Национального объединения Садриддин-хаиом также некоторое время были у курбаши Рахманкула, затем тайно прибыли в Ташкент. Там Мустафа и татарский интеллигент Гариф Карими отправились в путь, чтобы добраться до японцев в Кульдже, но недалеко от мавзолея Аулия-Ата попали в руки красных и были заключены в тюрьму. Им удалось освободиться с помощью узбекских и казахских националистов. После этого Мустафа Шахкули и Гариф Карими прибыли в Бухару. Оба они обучались в русских университетах, сотрудничали с нами в правительственных учреждениях Башкортостана.

Членов казахского Алашордынского комитета и туркменских интеллигентов мы также пригласили в Бухару. Ожидая их приезда, мы обосновались в одном имении в кишлаке Харгуш, расположенном на северной окраине Бухары. Имение это было отнято правительством у богатого сторонника эмира. Прибывшие из Башкортостана наши офицеры Ау-хади Ишмурзин, мой ближайший помощник Исхаков, еще несколько человек, близкие к полковнику Хибатулле Суюн-дукову, устроились на руководящих должностях в военных учреждениях Бухары. Войсковые части, расположенные в Карши, Шахрисябзе, Гузаре, Кермине (т. е. центральные воинские части), были под контролем и влиянием этих офицеров. Все они назначены Арифовым.

Цель наша заключалась в следующем: если русские не позволят нам законными путями создать национальные войсковые части или начнут расформировывать те из них, которые уже были на стадии формирования, мы присоединимся к басмачам и начнем общую борьбу. Но для достижения это" дели было необходимо широко разъяснить среди басмачей наши общенациональные задачи. Эту работу успешно прово дали наши друзья в Ташкенте и Фергане.

Пленным турецким офицерам, оказавшимся в Бухаре Арифов поручил организовать военную школу. Некоторые из них под руководством Али Риза-бея занимались также созданием жандармерии. Однако из-за того, что все они этими делами занимались официально, агенты русских пристально наблюдали за ними и хорошо знали все их действия и связи. Поэтому общение с ними я поддерживал очень осторожно, через третьи лица. В феврале прибыли из туркмен адвокат Ка-кажан Бердиев, из казахов представитель Алаш-орды Хай-ре ддин Балгынбаев, Мухтар Ауэзов⁴⁷, Динше и еще два человека (которые, по последним сведениям, еще живы).

Вести дела с узбеками и бухарцами было нелегко, так как между ними возникало много трений и взаимной неприязни. Кроме того, среди узбеков была влиятельная группа, которая ко всем, кто выучился в русских учебных заведениях, особенно к казахам, относились с недоверием, считая их «миссионерами». С представителями Бухары, узбеков, туркмен и казахов мы встречались в Харгуше или в одном из укромных уголков дворца эмира и обсуждали программу начавшего формироваться «Туркестанского национального объединения». Когда в Хиве русские разогнали национальное правительство, некоторые его члены тайно прибыли в Бухару. И с ними состоялись встречи и беседы. Казахи проявляли недовольство тем, что совещания слишком затягиваются, сетовали на нерешительность деятелей Бухары.

Наконец, в результате конституции, мы приняли выработанную мною «Общую платформу» из 7 пунктов, которая была призвана объединить три партии: партию джадидов, основывающуюся на исламе, социалистическую партию «Эрк» в Узбекистане и казахскую партию Алаш-Орда.

Суть этих семи пунктов сводилась к следующему: 1) Самостоятельность. 2) Демократическая республика. 3) Национальная армия. 4) Экономическое управление, строительство железных дорог, сооружение каналов должны соответствовать интересам самостоятельности Туркестана. 5) Систему образования поднять до современного уровня и найти пути приобщения к западной культуре также помимо России. 6) Вопросы о школах, об использовании природных ресурсов Туркестана, в целом национальные вопросы решать исходя из численности тех или иных народов, населяющих страну-7) Полная свобода совести. Не допускать смешения мирских и религиозных дел.

После возвращения казахов на родину, оставивших в качестве своего представителя Диише, мы рассмотрели программу джадидистской партии, а через некоторое время программу партии «Эрк». Эти три дела были основными, что нам удалось выполнить в Бухаре. В целом было решено создать в Туркестане две партии — одну либеральную, другую социалистическую — и организовать управление краем на основе общей платформы, объединяющей обе партии. Этим решением все были удовлетворены. Саиткирей Магаэов изложил эти 7 пунктов в стихотворной форме. Получилось исключительно ценное произведение.

Моя супруга Нафиса с маленьким сыном Ырысом, оставшиеся в Хиве, в июне также

прибыли в Бухару. В том году вокруг Бухары широко распространилась эпидемия малярии. Из-за этой эпидемии я потерял сына. Похоронили мы его в мавзолее поэта Мушфики4⁸, жившего во время правления Абдуллы-хана⁴⁹ и умершего в 1583 году. На этом древнем кладбище покойников хоронили, вскрывая старые захоронения. Бывали случаи, когда шакалы разрывали неглубокие могилы. Чтобы оградить тело сына от этой участи, мы укрепили его могилу кирпичами и галькой. На надгробном камне я велел высечь строки Мушфики следующего содержания: «Наша душа изнывает от боли, кажется, что ты потерялся, но вот-вот найдешься. Лица свои от невыносимого горя умываем кровавыми слезами».

В Туркестане невозможно было найти ни доктора, ни фельдшера. Поэтому я сам старался во всем оказывать супруге помощь. Глаза у мальчика горели, как два огонька. Мой старый бухарский друг Назар Токсаба часто навещал нас, полюбил моего сына и часто рассуждал о его будущем. Шутя говорил мне: «Женись на моей дочке и подари мне такого же сына». На мои слова: «Здесь, вдали от родины, нелегко содержать даже одну жену», — он ответил: «Всех прокормим мы сами, возьми мою дочку в молодые жены». А Нафиса, воспринимая эти шутки за чистую монету, вступала в беседу: «Возьми его дочь молодой женой, я стану старшей госпожой, будет с кем делиться заботами». Каких только лекарств ни добывал Назар Токсаба, но спасти Ырыса мы не смогли, он умер у меня на руках. Мулла Назар переживал горе не меньше моего. Я сам питаю слабость к людям с чувствительной душой, и после этих печальных дней мои дружеские чувства к мулле стали еще более теплыми. Я понял, что очень сильно привязался к ребенку. Видя, сколь тяжело я переживаю на-ше горе, Нафиса успокаивала меня: «Мы еще молоды, Бог даст, у нас еще будут дети, не нужно так убиваться».

______ Садовник по имени Халмурад, присматри-

■емлюп!¹ вавший за виноградником вокруг дома, в котором мы жили, очень хорошо помог нам во время похорон сына. С ним достаточно долго общались. Обыкновенный бухарский селянин, он принадлежал к роду Халлихан, то есть карлуков, в свое время очень влиятельных. Этот Халмурад считал себя не узбеком, а тюрком. Я задал ему несколько вопросов, чтобы выяснить, испытывает ли он какие-либо чувства классовой неприязни к своему бывшему хозяину:

— Ваш бек, говорят, отличался бесчеловечностью, остался верен эмиру, сбеясал вместе с ним. Не думаете ли поделить его виноградники?

— Упаси Аллах! Это все его имущество, если вернется, вновь будет хозяином, а мы его слугами.

— Ни эмир, ни его приближенные отныне не смогут вернуться. А земля принадлежит тому, кто ее обрабатывает. Кто же теперь будет ее хозяином?

— Возможно, государство, но не мы. Может быть, правительство поделит его между нами. Бек наш был беспощаден, это верно. Возможно, часть виноградников он отнял у других. Но наказание ему определит Аллах в судный день. Если я неправедно захвачу его земли, то кто-то другой и мое отнимет.

Побеседовав с ним на эту тему несколько раз, я выяснил, что его мысли на этот счет весьма основательны. Я решился задать ему и такой вопрос:

— Как бы вы поступили, если бы бек обесчестил Вашу жену или дочь?

— На то есть суд эмира, суд казия. На худой конец я сам бы его убил. Мы его слуги, нукеры, но не рабы. Если бы такое случилось, я бы ушел от него, уехал бы в свой кишлак.

Этот человек не является «холопом», крепостным в европейском смысле этого слова. Ему неведомо и непонятно «право первой ночи» европейского князя. Себя он ощущает, так же как и его отцы и деды, воином бека; допускает, что если У него будут двое или трое собственных слуг, он и сам может превратиться в маленького бека. Ну и что, если разразилась революция? Он желает продолжать жить при своем беке как истинный мусульманин. Ему безразлично, что где-то около

Ташкента и в России отняты земли у богатых и розданы бедным. Это Халмурада мало касается. «Возможно, эмир с беком не смогут вернуться, но я буду молиться за их возвращение живыми-здоровыми», — говорит он. Все это мне напомнило одно двустишие на фарси: «Утки, не ведающие о существовании чистых талых вод в горах, продолжают плескаться крыльями в соленой застоявшейся воде». Вместе с тем Халмурад хорошо понимал, что жизнь в достатке возможна только в том случае, если удастся сохранить самостоятельность Бухары. Он имел соответствующую этой идее ориентацию в политических делах и нас ценил как борцов за эту самостоятельность.

„ „ Живя в Харгуше, я каждый третий день по-

Поэт Чулпан „ ¹⁷ ' гт тт /ал

И профессор сещал свои дом в Бухаре. Поэт Чулпан (Аб-Самойлович дулхамид Сулейман)⁵⁰ многократно приходил ко мне, желая встретиться. Но понимая его поэтическую натуру, учитывая его неспособность сдерживать в себе лишнее слово, при всей своей любви к нему, я не принимал его, приказав охранявшим джигитам всегда отвечать, что меня нет дома. Разумеется, поняв мою уловку, он обиделся и оставил сердитую записку в стихотворной форме: «Ах, если бы я, поэт, не казался легкомысленным и ненадежным, имел бы счастье встретиться с другом». Поэтому при следующем его посещении я не мог его не принять. Он сказал: «Твой старый друг профессор Самойлович" хочет встретиться с тобой. Мне кажется, он хотел бы выразить свое дружеское расположение». Я ответил: «Я избегал встречи с тобой, опасаясь, что сдержать слово будет свыше твоих сил. Самойлович мне друг, но советские органы, чтобы схватить человека, воспользуются услугами и твоего друга и даже твоей собственной семьи. Как я могу знать, что сегодня даже Самойлович не агент Советов?».

В 1925 году, после моего переезда из Германии в Анкару, прошло совсем немного времени и сюда же прибыл и профессор Самойлович. Разумеется, его послало сюда само правительство. Он предложил мне вернуться на родину. Я ему разъяснил суть событий, происходивших в Бухаре, и сказал: «Для меня обратного пути нет. Я теперь гражданин Турции. Самое изощренное мастерство Советов — умение превратить в осведомителя самого близкого тебе друга, даже члена твоей семьи. Чтобы опорочить человека и взять под арест, они не останавливаются ни перед чем. Я далек от мысли, что Вы выполняете ту же миссию. Однако одним из примеров того, что органами тайной полиции советского режима доносительст-

распространяется среди друзей я даже внутри семей яв ллется привлечение к этому делу такой чистой души и непо-средственной личности, как поэт Чулпан. Одно из моих жиз-венных правил — распознавать и не допускать к себе близко предателей. В Туркестане ни один советский агент не смог приблизиться ко мне. Как было бы хорошо, если бы все западные народы смогли понять природу советской системы шпионажа». Действительно, до моей эмиграции в 1923 году из Туркестана в Иран ко мне прибыли и мои преданные солдаты, я мои верные соратники, но ни один сомнительный человек не попал в мое окружение. Самойлович оставался в Бухаре несколько дней, встречи со веной добивался через многих моих друзей. Не оставалось никакого сомнения в том, что он выполнял задание спецслужб. Но несмотря на все свои старания, он не смог угодить своим красным руководителям до конца: впоследствии Советы уничтожили и его самого.

Шг#т 1тп ® это же время шейх узбекских дервишей из Ускюдара в Стамбуле Шейх-Ата, совершавший путешествие в Хиву, проездом остановился в Бухаре. Он установил тайную связь с Джунаид-ханом, встретился с Анна Махмудом, которого я в 1920 году встретил в Каракумской пустыне, а в Ургенче — с Анна Балой. В свое время Анна Вяга мне сказал: «Если у джадидов по отношению к нам благие намерения, пусть пришлют 10 винтовок с патронами» . Когда они получили винтовки в назначенное время в условленном месте, Анна Бала сказал Шейх-Ате обо мне следующее: «Этот человек оказался верен своему слову. Наш хан (Джунаид) сожалеет, что не встретился с ним и не принял его как гостя». Короче, Шейх-Ата доставил нам немало ценной информации о тех краях.

Как историк я чувствовал себя счастливым, наблюдая самые светлые, радостные дни дея-Файзуллы и муллы Бекжана телей Хорезма и Бухары, когда они создавали в 1920 году свободное национальное государство. Авторитет у них перед народом был высок, на них возлагались большие надежды. Оба правительства выпустили деньги на шелковой материи. Ханскую казну увезли русские, казна была пуста. Однако эти шелковые деньги народом ценились больше, чем керенки или советские деньги. Здесь, как и в сегодняшней Турции, надежды на свободу связывали только с политикой левого толка. Распространилась ирим«като всем подражать русским, крепло стремление черв» дружбу с ними сблизиться с Советами, найти наиболее

простые и короткие пути устранения всех инакомыслящих. Файзулла Ходжаев и его приближенные, несмотря на то что они сами были из числа богатых миллионеров, принадлежали именно к этому кругу людей. Русские всячески старались приблизить к себе Файзуллу Ходжаева, выделив его из круга других богачей. Предав несколько близких друзей, которые были уничтожены, Файзулла понял, как был вероломно обманут и, не выдержав угрызений совести, повесился.

К этому типу деятелей в Хиве относился и мулла Бекжан. Сам он из числа бедняков, идеалист, был в восторге от всех идей левого толка. Не зная русского языка, он толком не понимал, что из себя представляют русские леваки из РКП, каковы их взгляды на деле. Летом 1918 года он приехал в Оренбург для установления контакта с нашим правительством. Искал он также возможность поехать в Москву, старался показать себя интернационалистом и питал иллюзии, что в этом качестве сможет достичь успеха в Москве. Конечная его цель заключалась в том, чтобы, свалив Хивинское ханство, образовать восточную советскую власть вместе с младохи-винцами. Я ознакомил муллу Бекжана с нашим фарманом № 1, где выражалась решимость моего народа не допустить в Башкортостане установления советской власти. Устроил ему встречу с башкирским националистом Салихом Атнагуло-вым, который, будучи коммунистом, сотрудничал с Советами, но летом вернулся к нам. Позже Бекжан сказал: «Что же делать, вы этому режиму не доверяете. Мы хотели попытаться в Хиве воспользоваться теми же идеями. Там условия несколько иные. Я сам учитель истории и литературы. И после установления Советской власти намерен заниматься той же работой». Я ему ответил: «По мнению советских руководителей, никакой тюркской национальной истории и литературы не существует. Они будут объяснять нам, что самый прекрасный период в истории наших народов наступил после того, как нас завоевали русские. Они вынудят Вас выступать на площадях перед народом с политическими речами о том, что единственный путь к счастью для нас тот, который предоставила Советская власть. Позже, обвинив в том, что «в душе вы остались националистом», уничтожат Вас и выкинут на свалку истории. Если Вам удастся свергнуть Хивинского хана Исфандияра и создать правительство без участия русских, очень хорошо. Но делать это с помощью Советов нельзя». Возможности выехать в Москву не представилось. Вероятно, наши слова тоже оказали некоторое воздействие, и он уехал обратно. В конце 1920 года за три дня до отъезда из Хивы во внутренних покоях дворца правительства республики мы •троем вели предельно откровенную беседу. Ходжа Нияз понял. что русские не дадут этой республике долго существовать. " А мулла Бекжан пытался как можно дольше продлить жизнь республики путем проведения левой политики в той мере, в какой этого требовали русские. Я ему сказал: «Левая политика нерусских существенно отличается от левой политики русских. В проведении социальных реформ русские коммунисты — самые крайние левые деятели, не знающие страха. Их требование к нерусскому коммунисту заключается в следующем: вы будете обязаны признать их притязания стать и по численности, и экономически, и по культуре самой мощной нацией в мире за счет поглощения за короткий срок всех народов, оказавшихся в зависимости от России. Эту мысль каждый нерусский интеллигент должен принять как собственную, и его обяжут к тому же убеждать в том и своих соплеменников. В этой связи ими предусмотрено искоренение всякой национальной идеи. Если ты коммунист, то должен верить в конечное обрусение своего народа как в языковом, так и в культурном отношении».

Ходжа Нияз спросил: «Если ничего не выйдет из «левизны» Бекжана, что же тогда нам делать?» На это я ответил: «Русские будут считаться с вами лишь в том случае, когда увидят, что вы способны противостоять им с оружием в руках. Вы не препятствуйте тем из узбеков, которые присоединяются к Джунаид-хану. Пусть молодежь по дороге через песчаные пустыни выходит, как и Джунаид-хан, в Иран и знакомит мировую общественность с требованиями Хорезма. Мы встали на этот путь. Пусть наш друг мулла Бекжан также последует за нами. Здесь у вас достаточно других образованных людей, способных заниматься делами просвещения. В войне против тех, кто поднялся на борьбу за самостоятельность Туркестана, русские будут в широком масштабе применять авиацию и радиосвязь. Вы должны организовать движение сопротивления в Каракумах. Самая главная задача, которую следует выполнить,— организация борьбы как внутри страны, так и за ее пределами, подготовка кадров для этой борьбы».

Русские после разгона Хивинского правительства отнюдь не обратились к мулле Бекжану со словами: «Вы же деятель левых взглядов, идите к нам сотрудничать». Его посадили в тюрьму, где он пережил нечеловеческие страдания, а затем бия казнен. Знаменитый крымско-татарский писатель и поэт Шевки Биктура после долгих скитаний по лагерям я тюрьмам Туркестана и Сибири сумел вырваться оттуда и

прибыл в Стамбул. Оказывается, в одной из тюрем он встретился с молодыми хивинскими левыми социалистами, в том числе и с муллой Бекжаном. Мулла вспоминал о нашей встрече в Хиве и сокрушался: «Мне не удалось быть полезным Туркестану, вовремя эмигрировав за границу». Об этом Биктура рассказал мне в Стамбуле.

Прежняя программа партии «Эрк», вклю-Программы чавшая 27 пунктов, в ходе совещаний в Бу-

Программы

партии Эрк «у Щ0

и джадидов

харе приняла следующий вид, состоявший из 9 пунктов.

1) В сфере экономики: основой осуществления социализма будет передача в ведение государства земли, водных ресурсов и полезных ископаемых, больших каналов и коллективизация села.

2) Как и в промышленно развитых государствах, организации рабочих в плановом порядке будут использованы в местных организационных делах Туркестана. Рабочим будет разъяснено право туркестанского дехканина, обрабатывающего землю, иметь свои общественные организации.

3) Будет достигнуто освобождение Туркестана от колонизаторов и полное его самоуправление. Это создаст самые важные условия для углубления классового расслоения в Туркестане и позволит развиваться крестьянам до такого уровня, чтобы они могли бороться за свои права.

4) В свободном Туркестане будет создана демократическая система, которая должна обеспечить условия для беспрепятственной деятельности класса крестьянства и других сторонников реформ. Парламент Туркестана, губернские и городские Советы будут формироваться на основе всеобщих выборов.

5) Для организации государственного управления и установления социализма будут созданы национальные войска.

6) В Туркестане вопросы о национальных и иных меньшинствах будут решаться исходя из численности в особых отделах.

7) Дела просвещения будут сосредоточены в руках государственных органов местного самоуправления. Системы связи — железные дороги, почта и телеграф, а также предприятия переработки сельскохозяйственной продукции и промышленные предприятия будут в ведении национального правительства. В сфере культуры будут приняты меры, направленные на создание мощной национальной культуры, свободной от влияния чужеземцев (т. е. русских). Основу сферы просвещения составит деятельность по открытию

шкод, в том числе профессиональных, все без исключения ДП1 будут охвачены учебой. ^я

8) Религиозный вопрос будет окончательно отделен от светскжх и государственных дел.

9) В будущем социалисты Туркестана войдут в состав какого-либо Интернационала, признав для себя основополагающим, наряду с защитой интересов эксплуатируемых классов, также и принцип отстаивания прав угнетенных народов.

Данная программа целиком была опубликована на 411— 414 страницах моей книги «История Туркестана». А труд, где я разъяснял свои взгляды о целях социализма в Туркестане и путях его осуществления, был опубликован мною на русском языке в Праге после эмиграции из России.

Программа партии джадидистских прогрессистов состояла из 19 пунктов, краткое содержание которой заключалось в следующем:

1) Основой жизни должно стать овладение собственной национальной культурой и существование в качестве самостоятельного народа. В этом заключается идеал всех народов. Нятття цель — завоевание независимости Туркестану и формирование национального правительства. Нация должна опираться на единство языка, религии, литературы, традиций и обычаев.

2) В свободном Туркестане форма государственного устройства и правления должна быть республиканской и основу власти составит избранный демократическим путем «Милли меджлис» (Национальное собрание), а в губерниях и городах — губернские и городские меджлисы (земства).

3) Члены Центрального правительства назначаются Главой (Президентом) Республики с согласия «Милли меджлиса», а губернаторы — Центральным правительством. Председатели губернских и городских меджлисов избираются на заседании самих меджлисов. Порядок избрания Милли меджлиса, Главы (Президента) Республики, губернских меджлисов будет определен на первом Курултае (съезде) Туркестана.

4) Нетюркские меньшинства Туркестана будут пользоваться одинаковыми правами и в сфере культуры. Тюркские народы должны принимать активное участие в возрождении мощной туркестанской культуры.

5) Национальное правительство Туркестана будет опираться на национальную армию, служба в армии обязательна для всех.

6) Для обеспечения внутренней безопасности губернские власти должны создать полицию, и она должна быть связана

с государственными органами по охране национальной безопасности.

7) В государстве будет обеспечена полная свобода совести. Свободное отправление религиозных обрядов и других обычаев гарантируется государством. Миссионерская деятельность других религий будет запрещена.

8) Свобода слова и печати, свобода личности будут гарантироваться Основным Законом государства.

9) Основные налоги государства будут определяться по размерам доходов. Налоги будут взиматься и с наследства. В Туркестане будут отменены налоги, сохранившиеся со времен средневековья.

10) Основа земельной политики — превращение земли, ископаемых и наземных природных богатств, лесов, водных ресурсов в достояние государства. Земля будет отдана дехканам (крестьянам) в частную собственность.

11) Купля-продажа земли и водных ресурсов частными лицами на основе взаимной договоренности будет исключена. Этот акт будет производиться государством. Право на владение землей в зависимости от условий махаллы (местности) будет определяться на основе законов.

12) Самостоятельность Туркестана может быть осуществлена лишь на экономической основе. Поэтому Туркестан будет стремиться к восстановлению экономических отношений с соседними государствами в их современных формах с последующим развитием.

13) В Туркестане основа земледелия — обеспечение водными ресурсами. Поэтому общие усилия нации будут направлены на то, чтобы, обеспечив народ водой, повышать жизненный уровень. Будет обращаться большое внимание на упорядочение управления водными делами.

14) В Туркестане, в особенности в Казахстане, Киргизста-не, Туркменистане, самая первая проблема — переход кочевых племен к оседлости. Эта проблема будет решаться путем сооружения ирригационных систем в бассейнах больших рек. В Туркестане будут приниматься лишь переселенцы тюркского происхождения и мусульманского вероисповедания.

15) Вопрос о рабочем классе связан в Туркестане с развитием национальной промышленности. Вопросы об условиях труда, рабочем временя, о труде женщин и детей, страхования и другие вопросы будут решаться ■ упорядочиваться по принципам, применяемым в передовых странах.

де

16) Обеспечивается полная самостоятельность в деятел ностн органов правосудия и равноправие всех граждан перед законом независимо от вероисповедания.

17) В сфере просвещения все будут иметь возможность получения бесплатного начального образования. Граждане государства обладают правом организации частных школ, деятельность которых не должна противоречить интересам государства.

18) В Туркестане будут создаваться преимущественно профессиональные школы, приняты меры по направлению учащихся в Европу.

19) Памятники культуры, накопившиеся за века в древнем очаге цивилизации — Туркестане, будут взяты под охрану государства и станут служить развитию национальной культуры.

Следует отметить и то, что идея создания в Туркестане двухпартийной системы, состоящей из радикальной национальной и социалистической партий, не объясняется влиянием опыта иностранных государств. В 1921 году интеллигенция и деятели самых разных племен и народов после долгих обсуждений, учитывая многообразие местных условий в разных регионах страны, пришли к выводу о необходимости создания этих двух партий, а также самостоятельной алаш-ордынской партии в Казахстане. В то время туркестанским деятелям была неведома двухпартийная система Англии и Америки.

Мы выработали программы партий и Общую Организация платформу для всех этих партий, но нам ни-♦Туркестанского как не удавалось создать единый руководя-объединения»^{0 щий} Комитет. Причина этого — племенные я его первый противоречия между бухарцами и ташкент-

съезд цами, а также подозрительное отношение

узбеков к казахам. Кого бы ни предлагали в председатели общего Комитета, кандидатура отклонялась. Бухарцы понимали, что среди них нет деятеля, который мог бы осуществлять общее руководство. С одной стороны, группа Абделькадира Мухитдинова, с другой — группа Файзул-лы Ходжаева, соперничая друг с другом, не соглашались, чтобы представитель другой группы стал председателем общего Комитета. Мы, башкиры, предложили кандидатуру Мунаввара Кари. Но представители Бухары ее отклонили. Кроме того, будущий руководитель Комитета должен быть готов при необходимости перейти в нелегальное положение. Мунаввар Кари не был согласен с этим условием. Мы попытались предложить из числа таджикских деятелей Садрид-дина Айни. И он соглашался лишь на том условии, что не будет необходимости переходить в нелегальное положение. Желающих избрать его было мало.

В июле из Анкары в Бухару прибыл член Великого Меджлиса Турции Субхи Сайсаллы-оглу. Он путешествовал в качестве турецкого депутата, сторонника Коммунистической партии. Даже съездил в Хиву. Он был уполномочен Мус-тафой Кемалем-пашой⁵². В Бухаре Исмаил-бей несколько раз встретился со мной. Заручившись моим согласием, он встречался и с соперничающими группами узбеков и таджиков. Видя, какие затруднения возникли в формировании общего Комитета, он предложил собраться вместе представителям всех политических группировок. Вечером 30 июля собрались в доме Мирзы Абделькадира, Исмаил Субхи-бей на основе консультаций с самыми различными кругами деятелей предложил председателем общего Комитета избрать меня. Его предложение было принято. На собрании он произнес очень хорошую речь. Позже, на еще более представительном собрании, он повторил свою рекомендацию. И здесь его предложение было принято. Остальные члены общего Комитета также были избраны на этом же собрании.

Таким образом, 2 августа я начал свою деятельность в качестве председателя Туркестанского национального объединения (то есть вышеупомянутого Общего Комитета). В эти решающие дни на процесс формирования национального центра освободительной борьбы в Туркестане оказали решающее и серьезное влияние депутат из обновленной Турции, присланный Мустафой Кемаль-пашой, представители казахской партии «Алаш-Орда», в особенности Динше, а также посол Афганистана Абдерасул-хан. Мирза Абделькадир высоко оценил это событие, поздравив меня, подарил молитвенный коврик с прекрасно выписанными сурами Корана и золотые часы также с надписями.

Усман Ходжаев прислал мне письмо из Шерабада, выразив удовлетворение в связи с избранием меня на пост председателя Туркестанского национального объединения, а также сообщив о своей безоговорочной поддержке вооруженной борьбы против русских. Он был полномочным представителем Восточной Бухары. 2—5 августа состоялся съезд Туркестанского национального объединения. Он был пятым по счету съездом после известного Московского съезда мусульман России. Организация получила название «Федерация мусульманских национальных обществ Средней Азии». Один из членов Комитета, таджик, для Центрального комитета нашего общества заказал печать. На этой печати, до сих пор

хранящейся у меня, вместо слова Орта (средний) было выре зано ошибочно «Отар». Посмеялись, но переделывать не стали. Общие идеи устава общества также были утверждены на этом съезде.

В сентябре в Самарканде мы провели еще один съезд, где приняли решение в ближайшее время установить связи с басмаческими группами, направить к ним политических советников. К Мустафе Шахкулову, которого мы еще в июне направили к басмачам Восточной Бухары, послали еще двух помощников. Они оставались в окрестностях Куляба в отряде басмачей под предводительством Давлатмена, обеспечивали связь общества с этим отрядом, а также с правителями рода Лакай, сторонниками эмира.

Одной из главных наших забот в тот момент ■ х&лм-шша ^был0 достижение того, чтобы видные турецкие деятели Джемал-паша и Халил-паша стали серьезно заниматься туркестанскими делами. На основе их готовности обратить серьезное внимание туркестанским делам мы предприняли целый ряд мер. Джемал-паша год тому назад через Ташкент и Бухару уехал в Кабул, м-лил-паша и Сами-бей прибыли в Ташкент, намереваясь выехать в Кашгарию. Проблемы Средней Азии рассматривались ими лишь с точки зрения интересов Турции. Из туркестанских дел они хотели извлечь возможность для оказания помощи Турции, войну против союзников, прекращенную в Европе, возобновить и продолжить в Средней Азии. Джемал-паша серьезно занимался над планом, по которому с помощью Афганистана можно было бы начать борьбу в Индии против Англии, при содействии Советов присоединить поднявшихся на борьбу туркестанцев к своим исламским войскам. Одного из своих приближенных, офицера по имени Ра-гиб-бей, вместе с ферганцем Кари Камилом он направил в Бухару, вручив им письма, адресованные предводителям басмаческих отрядов. Я встретился с этим человеком. Рагиб-бей рассказал мне о намерениях Джемал-паши.

Это были совершенно беспочвенные планы. Туркестанские вопросы мы, естественно, рассматривали как сугубо местные. Проблемы Туркестана нельзя было напрямую связывать с политическим движением в Турции или смешивать с вопросом борьбы против английского владычества в Индии. Мы были против этого. Представитель Джемала-паши по разрешению русских смог встретиться с некоторыми предводителями ферганских басмачей, однако русские им не доверяли. В Ташкенте они их арестовали. Правда, вскоре освободили и позволили выехать в Кабул, но развернуть деятельность в Бухаре им не разрешили.

Я сам воздержался от объяснения Джемал-паше, что его намерения лишены реальных оснований: не хотелось портить ему настроение. Через некоторое время после отъезда Рагиб-бея и Кари Камила в Кабул, в Бухару прибыл человек, обеспечивавший связь с Ферганой (если не ошибаюсь, это был Сами Кари). Он поведал, что после беседы с Кари Ками-лом у басмачей сложилось совершенно отрицательное впечатление о Джем ал-паше. Прибывший с волнением говорил о том, что предложение этого человека басмачам оставить Туркестан в руках русских и направиться в Индию для борьбы против англичан смахивает на подталкивание к явному предательству своей родине. В это время в Бухару прибыли несколько казахских и узбекских интеллигентов, которые были свидетелями беседы Рагиб-бея и Кари Камила в Ташкенте и Коканде. И они в один голос говорили: «Джемал-па-ша — авантюрист, не ведающий, что творит. Какой басмач уедет в Индию, чтобы воевать с англичанами?» Словом, впечатления, оставшиеся в душе наших людей об этих турках, напоминают следующие мысли, содержащиеся в трагедии Шекспира «Король Лир»:

Я так вам отомщу,

Что вздрогнет мир. Еще не знаю сам.

Чем отомщу, но это будет нечто,

Ужаснее всего, что видел свет. *

Мы были очень обеспокоены этими обстоятельствами, подрыва тощими авторитет паши. Нам не хотелось, чтобы возникали какие-либо ситуации, идущие во вред видным турецким деятелям. Мы пытались повернуть разговор в положительное русло: «Паша глубоко понимает проблемы всея Передней и Средней Азии, а мы знаем лишь своя местные заботы». Старались скрыть от самого паши, под какую критику он здесь попал. Письма предводителей басмаческих отрядов, адресованные Джемалпаше, в которых они с болью в душе упрекали его в том, что он хочет оставить их под пятой русских, мы в Кабул не стали отправлять. Джемал-шипе я советовал не слишком доверять русским, не писать писем, которые будут явно не по душе басмачам, ведущим борьбу против них. Ввиду того, что туркестанскими делами ведает Туркестанское национальное объединение, рекомендовали держать

связь с басмачами через нас. Письмо за моей подписью щмвленное в Кабул Джемал-паше 25 июля 1921 года от имени общества Туркестанское национальное объединение 1923 году» когда я сам прибыл в Кабул, вернулось в мои собственные руки. Некоторые фрагменты этого письма были опубликованы в моей книге «История Туркестана» (стр. 430—431). Там были и такие Слова: «Наша цель — найти пути, чтобы вынудить русских удовлетворить наши требования, а также добиться национального движения, придание этой борьбе характера современного национального политического движения. Мы хотели отдалить от басмачей сторонников эмира, пытающихся вести работу среди народа, послать вместо них людей, верных и полезных обществу Туркестанское национальное объединение, превратить басмаческие отряды в настоящие военные партизанские отряды, руководимые молодыми интеллигентами. Если русские в Туркестане, Казахстане и Башкортостане согласятся передать все военные и экономические дела в руки мусульман и признают полную самостоятельность Бухары и Хивы, то мы готовы заключить с ними мир и вновь установить деловые отношения. В противном случае мы, как серьезная военная и политическая сила, готовы в ближайшее время начать борьбу против Советов как внутри государства, так и извне. Для всех трех частей Туркестана (восток, запад и юг) центром будет оставаться Ташкент. Ныне мы придаем особое значение созданию в Западной Бухаре национального правительства и регулярных войск на основе Советской системы, установлению серьезных связей с соседями: Афганистаном, Китаем, Ираном. Наша просьба к вам заключается в следующем: не приносите в жертву судьбу столь обширного региона, как Туркестан, планам обеспечения свободы исламского мира. Всю вашу деятельность, связанную с Туркестаном, проводите при посредничестве Национального комитета. Если вы ^не будете стремиться установить связи с басмачами и другими

кругами, участвующими в национально-освободительной

борьбе, в обход Туркестанского национального объединения, то это будет соответствовать вашим же собственным интересам. Никто сегодня не должен вести никаких переговоров с Бухарским эмиром, находящимся в Западной Бухаре. Подобные переговоры будут расцениваться нами как враждебные действия по отношению к обществу Туркестанское национальное объединение. Еще раз хочу напомнить: если допустить, что высказанные и написанные большевиками слова об освобождении колоний от капиталистических государств Европы соответствуют истине, то Туркестан будет решать свою судьбу и переход от капитализма к социализму в ходе сегодняшней борьбы. Политика в отношении Туркестана должна строиться на основе вышеизложенного».

10 августа Джемал-паша прислал послу Афганистана в Бухаре Габдерасул-хану еще одно письмо, в котором сообщал, что его представителей освободили из-под ареста и разрешили им выехать в Кабул, но посетить Бухару не позволили. Мы отметили, что их переговоры с русскими не дали ровным счетом никаких результатов и попросили туркестанские проблемы не увязывать с политикой русских в Афганистане и Индии. В моем письме, которое попало ко мне обратно в Кабуле, кроме всего прочего были и такие слова: «Вам следует еще раз поразмыслить над вашей идеей привлечь туркестанских басмачей в исламское воинство для освобождения Индии. Басмачи не примут участия ни в каких движениях вне пределов Туркестана, эти люди начали борьбу из-за местных проблем и сосредоточились в горах. Ваша попытка убедить Советы пойти на создание национальных войск в Бухаре также утопична. Созданием подобных войсковых формирований могут заниматься только те из нас, кто перешел к нелегальной политической деятельности. Файзулла Ходжаев, Садулла, Мунав-вар Кари и другие верят, что они достигнут успеха в союзе с Советами и у них есть на то право. Будет очень хорошо, если в своих письмах вы не станете писать то, что могло бы огорчить этих людей или унизить их достоинство».

В целях установления более тесной связи с Переезд поднявшимися на борьбу басмачами, а так-в Самарканд же для подготовки съезда, который должен

начать свою работу в сентябре, я один 5 августа по керминской дороге верхом направился в Самарканд. Супруга в сопровождении моего солдата-телохранителя поехала туда же поездом. Внешне я выглядел как деревенский узбек, однако старался не попадаться на глаза русским солдатам. Когда я проезжал местечко под названием Курган, узнал, что поблизости есть группа русских солдат. К вечеру я добрался до местечка Айабад, нашел мавзолей Кумуш-Ата и в целях предосторожности провел там ночь в комнате одного бедного шейха. Он накормил коня и меня самого. Угощал он пищей бедняков — талканом, т. е. жареными зернами, размолотыми в муку. Шейх очень огорчался, что не может предложить мне на ночь чистое одеяло. На подоконнике лежала книга, повествовавшая о праведной жизни святых провидцев. Взяв ее в руки, я написал несколько строк на фарси, смысл которых сводился к следующему: «Здесь найдете лишь изможденное от невзгод лицо и рваную одежду. Базар шелковых одеяний и шелковых кружев ищите в другом месте». Шейх спросил: «Что ты написал в книге?» Когда я ему прочитал стихи, которые и ему самому были хорошо известны, он прослезился. Мы беседовали до полуночи. Оказалось, он очень хорошо знает происходящее в ближней и дальней округе и знаком с Карагол-беком, уроженцем этих мест, у которого был свой отряд воинов. Утром мы вместе совершили намаз. Старик принес молоко, напоил меня чаем. Чай он готовил, добавляя в него молоко, масло, соль. Расстались мы друзьями. Спустя год во время боев против русских судьба вновь занесла меня вместе с Карагол-беком в жилище этого старика. Оказывается, он рассказывал Карагол-беку обо мне н предположил: «Кто знает, может, это был пророк-странник Илъяс?» Увидев Шейха, Карагол-бек издали крикнул ему шутливо: «Привел я твоего пророка-странника!» Я провел у него еще одну ночь.

Супруга моя Нафиса устроилась в садовом домике одного из членов нашего общества по имени Казн Хайдар, человека интеллигентного и образованного. Я поселился там же.

Праздник Спустя несколько дней мы переехали в дом, яерто- расположенный вблизи мечети Хызыра, а са-прииошения дом Кази Хайдара пользовались как местом встреч. Кази Хайдар был очень радушным хозяином. Сад у него большой, одних яблонь насчитывалось около сорока, росли многие сорта винограда, одним словом, это был старый, ухоженный сад. Мы поселились в дальней, укромной части дома. Хозяин был знаком с некоторыми русскими людьми. И здесь повторилась ситуация, аналогичная той, которая произошла в Ашхабаде при посещении дома, в котором я жил, Островским. Пришел давний мой знакомый и близкий друг профессор Вяткин⁴®. Когда профессор разговаривал с Кази Хайдаром, я сидел в соседней комнате, за дощатой стеной, и слышал весь их разговор, но своего присутствия не выдал. Как бы между прочим профессор промолвил: «Говорят, Валиди прибыл в Бухару». Вскоре он ушел. Это был очень хороший историк, особенно глубоко изучивший историю Тимура, а также историю Самаркандского вилайета в целом. В своей библиотеке он собрал большое количество рукописных книг. Самый значительный из написанных им трудов — «Топография Самаркандской области». В этом труде он, опираясь на документы вакуфа, определил месторасположение нескольких городов, известных по историческим источникам. С профессором Вяткиным и упоминавшимся Наливки-ным" я познакомился еще в 1913 году и постоянно с ними переписывался. Письма Вяткина, написанные мне по различным историческим проблемам, могли бы составить целую книгу. Позже он стал профессором истории в университете. Ныне, возможно, его уже нет в живых. Потом я раскаивался, что не вышел к нему, не поговорил, а два года спустя, уже из Ирана, написал ему письмо, выразив свое сожаление по этому поводу.

После переезда в дом около мечети Хызыра я встречался с друзьями в саду Казн Хайдара. А место, где мы жили, не было известно никому, кроме трех лиц: самому Казн Хайда-ру, мулле Тарифу и Мураду Ходже. Мы держали трех коней. Мне удавалось подолгу прогуливаться верхом по окрестностям, посещать исторические места и сады. Нелегальное существование позволяло знакомиться с топографией Бухары и Самарканда. Живя рядом с таким средоточием исторических памятников_у как Афрасиаб⁵⁵ и ПТахи-Зинда⁵⁶, я получил возможность изучить большинство текстов, высеченных на камнях.

Харис Сасанбай ® ^те Д™ заболел малярией мой преданный солдат Харис Сасанбай и, не одолев недуга, он скончался. Этот джигит, с 1918 года не разлучавшийся со мной, был из башкирского рода салъют. Очень умный и чистой души человек. При необходимости эмигрировать за рубеж я думал и его увести с собой, дать ему там возможность учиться. В эти планы я посвятил и его самого. В свое время Харис окончил городскую русскую школу, и все мои бумаги на русском печатал на машинке он, был предельно внимателен и прилежен. В Самарканде все пережитое нами он описывал на тюрки, засовывал в бутылки и зарывал в землю для истории.

Харис Сасанбай занял в моей душе место рано умершего друга Ибрагима Каскынбая. К Харису я испытывал глубокое чувство дружбы, и не было у меня в то время другого столь же близкого человека. Когда другому своему верному солдату Ахметьяну я разрешил вернуться домой, в Башкортостан, он расстался с нами со слезами на глазах. Харис, наблюдавший эту сцену, спросил меня с обидой в голосе: «Однажды ты и меня отправишь вот таким же образом обратно? В таком случае я предпочту покончить с собой».

Однажды, будучи свидетелем моего разговора с друзьями о том, что при необходимости придется выехать в Иран или Афганистан, он сказал: «Если уедешь за рубеж, я последую за тобой, так что начинай учить меня всем этим языкам». В Бухаре и Самарканде он начал учить фарси, в свободное время читал книги. Порой говорил: «Если станешь султаном Махмудом, я желаю стать Аяэом». Когда мы жили в Бухаре, даже незначительную мою просьбу он выполнял как воен-

■ый приказ, словом, ему больше нравились порядки войско-■оЛ жизни. От подобной формы взаимоотношений он стал воздерживаться только после того, как я ему сказал: «Не делай этого, иначе вызовешь подозрения окружающих насчет моего прошлого». Однако, когда мы оставались одни, он невольно вновь переходил к формам военного обращения. Вместе с тем, никакого подобострастия в нем не наблюдалось, он часто вступал со мной в препирательства. Иногда он себя называл именем героя романов среднеазиатских тюрков «Немей», и я его порою называл «Буз джигит».

Похоронили мы его на кладбище вблизи мечети Хызыра. На могилу поставили надгробный камень, на котором я попросил высечь бейт из предания «Буз джигит», смысл которого таков: покойный был беспримерным другом, разделял со мною все мои заботы и горести. Когда я обращался к нему «Буз джигит», он отвечал мне, что останется верным другом навсегда. Ах, судьба, к нечестивцу ты благосклонна, но к страждущему невнимательна, отнимаешь у него последнего друга, отрываешь от отца и матери, и сколько бы ни подвергала несчастных новым лишениям, остаешься ненасытной.

В 1918 году в Башкортостане именно Харис убил врага самостоятельности Башкортостана, прислужника монархистов Мингажа и принес мне его револьвер. Этот револьвер я и в Самарканде носил с собой. Харис был человеком небольшого роста, однако при этом отличался исключительным мужеством и преданностью. Его смерть повергла и меня, и мою супругу в глубокую печаль.

_т_____ж После кончины Сасанбая все бытовые хлопо-

Туркестанского ты оказались на наших с Нафисой собствен-национального ^ных плечах. В общественных делах самую объединения большую самоотверженность проявляли киргиз Туракул Джанузаков и андижанский узбек Султан. Этот узбекский юноша был близок к тогдашнему самаркандскому валию, интеллигенту из казахов Сирга-зиеву. Их стараниями 5—7 сентября состоялся съезд Туркестанского национального объединения. Делегаты собрались в саду Казн Хайдара, войдя туда через разные ворота. В работе съезда принял участие и казах Динше. В это время он был болен малярией, порою почти терял сознание, но заседания не покидал. Иногда в ходе работы съезда обращался ко мне: «Горю, я весь в огне, принеси из Шумбуруна ведро воды». Шумбурун — глубокий колодец в пустыне Бетпак-Дала, раскинувшейся западнее озера Балхаш. Род Динше пьет воду из этого колодца, глубина которого, якобы, более ста метров, а вода — ледяная.

Динше временами бредил от высокой температуры и просил воду из родного колодца. Через несколько дней ему полегчало, однако он был убежден, что, не испив воды Шумбу-руна, не сможет вылечиться окончательно, и уехал на родину. Он был поэт и артист, организовал небольшую труппу, с которой гастролировал по обширной территории. Исмаил Субхи Сайсаллы-оглы, путешествуя по Туркестану, встретился в Ак Мечети с труппой Динше, посетил их спектакль и привез в Стамбул большую картину с изображением артистов этой труппы.

В дни съезда из Кашгара прибыл Кудратулла. Башкиры Кудратулла, Гиниятулла, Нигматулла и Фитратулла после нашего отъезда в Туркестан также переселились со своими семьями в Кашгар, чтобы принять участие в национально-освободительном движении Туркестана. Ныне, желая дать знать о себе, выяснить, что им необходимо делать в будущем, Кудратулла прибыл на встречу со мной. У меня сохранилась семейная фотография, оставленная им в то время. Эту семью я знал с детства, и ее преданность нашему делу, как и нынешнее благополучие, меня очень обрадовали. Отец этих парней хазрет Султангарей был давним другом моего отца. Вся семья принимала деятельное участие и в движении за независимость Башкортостана. И вот теперь сыновья хазрета участвовали в нашей борьбе в Восточном Туркестане. Впоследствии два сына и дочь Кудратуллы через Тибет и Индию прибыли на учебу в Турцию. Ататюрк проявил к ним искренний интерес и участие. Внуки двух близких друзей встретились в Стамбуле (см. фото на стр. 385). Энвер Алтай — сейчас один из самых известных инженеров в Турции.

На заседаниях Самаркандского съезда нами был принят устав организации из 24 пунктов и утверждено знамя Туркестана. В работе комиссии, создававшей знамя, принимали участие Мунаввар Кари, я, Джуназаков и еще несколько человек. За основу мы взяли знамена сельджуков и карахани-дов, описанные в трудах Махмуда Кашгари⁴⁷ в XI веке. Наше национальное знамя было алого цвета, мы оформили его на основе миниатюр, содержащихся в рукописных книгах времен Тимура и тимуридов. Оригинальный прообраз сегодняшнего турецкого знамени того же цвета можно увидеть в книге, написанной в 1449 году во времена тимурида Шахруха. Эта рукопись хранится во дворце Топкаяы в Стамбуле за номером 781. Кстати, его можно увидеть и в «Пятерице» («Хамса») Хатуна.

Знамя имело 5 красных и 4 белых полосы, а по краям было окаймлено голубой лентой. День его принятия (б сентяб-

8—445

ря) мы решили объявить праздничным. Вот так было поднято знамя свободы, олицетворяющее борьбу нашего народа против русского засилья, борьбу, разворачивающуюся во многих регионах Туркестана. Были сочинены стихи, посвященные национальному знамени, на чагатайском и таджикском языках. К сожалению, ни одно из этих стихотворений у меня не сохранилось. На съезде было также принято решение к каждому предводителю басмаческих отрядов послать советника по политическим вопросам. В отряд главного кур-баши Самаркандского вилайета Ачил бея, узбека из рода найман, мы направили одного из самых авторитетных узбекских интеллигентов — Кари Камила.

Этот форум был самым успешным из всех наших съездов, состоявшихся в Туркестане, и проходил он в обстановке всеобщего подъема. Соперничество между Файзуллой Ходжае-вым и Абделькадиром, наблюдавшееся в Бухаре, здесь не ощущалось.

В это время в Башкортостане свирепствовал В Башкортостане ^Г0Л°Д- Поэтому сразу после окончания съезда я установил связь с Бухарским правительством и занялся организацией помощи голодающим. Мы знали, что башкиры под предводительством молодого деятеля Сулеймана Мурзабулатова организовали повстанческое движение, и дали знать Сулейману, что в данный момент подобное движение не даст положительных результатов, и посоветовали ему добиться мирного соглашения с Советами. Так он и поступил. Близкий соратник Ленина Мостовенко⁵⁸ в то время был представителем Центра в Башкортостане. В своих воспоминаниях он объясняет мирное урегулирование конфликта между Советами и повстанческим движением башкир во главе с Мурзабулатовым, как результат собственного дипломатического искусства.

В это время к нам из башкирских войск прибыли два представителя.

ЭНВЕР-ПАША В ТУРКЕСТАНЕ

В сентябре и октябре через турецкого офицера в Бухаре по имени Али Риза мы получили несколько писем и журналов от Энвер-паши, который в это время находился в Москве. В номерах журнала «Знамя ислама», издаваемого в Берлине, Энвер-паша и его соратники призывали «к единству исламского мира», вели агитацию против союзников, призывали достичь соглашения с Советами. Мы испытывали глубокое разочарование, так как понимали, что попытки Энвер-паши совместить несовместимое, то есть соединить справедливую борьбу Турции против союзников с движением Туркестана против Советов за национальную независимость изначально обречены на неудачу. Поступили сведения и о том, что он намеревается присоединиться к нашей борьбе в Туркестане. Хотя мы и вели скрытую, конспиративную работу, однако действовали в согласии с теми нашими единомышленниками, которые занимали официальные должности в советских государственных учреждениях и органах Коммунистической партии. Наша борьба будет и впредь оставаться внутренним делом России, наши единомышленники, занимающие официальные посты, должны наращивать красные национальные воинские формирования, расширять число работников из мусульманской интеллигенции как в государственных, так и партийных органах, устанавливать связи с иностранными государствами, отнюдь не афишируя эту сторону своей деятельности. Поэтому, когда из Башкортостана прибыл башкирский батальон, мы, имея возможность тотчас перевести его на сторону басмачей, не сделали этого. Турар Ры-скулов и другие официальные лица из правительства просили оставить этот батальон в составе советских войсковых частей как образец национального воинского формирования. Они дали нам знать о своем намерении увеличить число подобных частей и даже некоторые басмаческие отряды приписать к официальной армии, узаконив их как часть нацио-

67

нальных войск. Бели все эти дела пойдут успешно, многих тайно действующих ныне деятелей Бухары и Восточной Бу. хары они надеялись продвинуть на официальные государственные должности. И я, и Турар Рыскулов находились под неусыпным наблюдением спецорганов, и поэтому встретиться нам не удалось. Однако с некоторыми другими руководящими государственными я партийными работниками мне доводилось встречаться достаточно часто.

Информация от Турара поступала ко мне через некоторых солдат башкирских частей, дислоцированных в Ташкенте, а также через друзей Динше.

У нас в Туркестане были очень тесные связи с социал-революционерами и с украинскими национальными организациями.

Если Энвер-паша присоединится к нам и вступит в открытую борьбу против Советов, то у красных появится возможность получить помощь от союзников и усилить борьбу против басмачества. В этом случае мы, то есть туркестанские басмачи, будем вынуждены разорвать отношения с нашими единомышленниками в советских органах, более того, потеряем и свои зарубежные связи. Словесный шум вокруг нас развернется даже в мировом масштабе, но вместе с тем условия борьбы внутри страны по сравнению с нынешними условиями резко ухудшатся.

Наконец поступило сообщение о том, что Энвер-паша собирается держать путь в Туркестан. Создавшееся положение мы обсудили на заседании нашего Комитета. Отправили Эн-вер-паше ответ в том смысле, что он мог бы нам оказать более действенную помощь со стороны, не приезжая сюда.

В это время политика русских в Бухаре обрела благоприятное для нас направление. До сих пор на борьбу между группами Мирзы Абделькадира и Файзуллы Ходжаева они относились как бы нейтрально. Но 27 сентября русские официально заявили о своей поддержке Файзуллы Ходжаева, который действительно был связан с ними более тесно. Файзулла хорошо знал, что организованные военным комиссаром Ари-фовым в различных городах Бухары военные гарнизоны готовы аримкнуть к басмачам; ему было известно, в каких целях зги гарнизоны созданы. Мне рассказали и о том, что Файзулла при разговоре с Арифовым выразил свое недовольство словами: «На деле руководитель наших гарнизонов — Заки Валиди». Для этих гарнизонов была открыта в Керми-не военная школа, которой руководил мой бывший адъютант Ибрагим Исхаков. Обучавшиеся там курсанты самому Ибрагиму предложили во главе с военным комиссаром Арифовым

покинуть ряды Советов и перейти на сторону басмачей. Главная опора Мирзы Абделькадира — начальник полиции Мирза Мухитдин. Враждебно настроенный к Файзулле Ходжае-ву, он поддерживал связь с басмачами и со всем своим полицейским отрядом собирался также уйти к ним. Таким образом, события нарастали сами по себе, и мы оказались во многом не готовыми к столь стремительному ходу дел. Мирза Мухитдин направил человека в наш Комитет с вопросом: «Я хочу присоединиться к басмачам. Где мне примкнуть к ним и что для этого следует делать? »

Совершенно неожиданно пришло сообщение,

Прибытие что в Бухару со своей свитой прибыл Энвер-Энвера-паши -.г

в Бухару и моя паша. Уже назавтра я получил от него крат-встреча с ним кую записку со словами: «Я желал бы в ближайшее время встретиться с Вами». Он приехал 20 декабря. Оседлав лошадь, я немедленно отправился в Бухару. Пропутешествовав в одиночку, 23 декабря я добрался до посольства Афганистана, расположенного на окраине города. Послом состоял Абдерасул-хан, впоследствии ставший моим близким другом, с которым я многократно встречался и в Кабуле, и в Берлине. «Я сообщил паше о Вашем приезде», — сказал он мне. Не прошло и часа, как прибыл и паша со своим адъютантом Мухитдином.

Я впервые в жизни лицезрел знаменитого деятеля. Он был в штатской одежде, а на портретах я привык видеть его в военном мундире. Едва усевшись в кресле, он начал рассказывать о приезде Джемал-паши из Кабула, о том, что встретить его он послал на железнодорожную станцию Чарджоу доктора Назыма, однако русские не дали разрешения на эту встречу, не позволили Джемалу-паше даже остановиться в Ташкенте, тут же отправили его в Москву. Все это крайне расстроило Энвера-пашу.

После этого мы приступили к обсуждению его собственных дел. Энвер-паша отметил, что написанные мною Дже-мал-паше слова о двуличии и неискренности политики русских по отношению к нам соответствуют действительности. Он спросил: «Раз уж я добрался до самой Бухары, что полезное я мог бы сделать для Туркестана? Какие советы могли бы дать мне Вы?» Мне показалось, что у него нет ясного плана действий и он пребывает в некоторой растерянности. На его вопрос я ответил так: «Знакомые мне турецкие офицеры в Бухаре говорили, что тотчас после прибытия в Туркестан Вы присоединитесь к басмачам. Это один из возможных путей. Другой путь — выезд в Афганистан. На это русские разреше-

ння не дадут, но это самый удобный для Вас путь. Гран можно будет пересечь в местечке под названием Бурдадык! это мы смогли бы организовать». - '

Паша спросил, почему я отрицательно отношусь к его идее присоединиться к басмаческому движению. На что я ответил: «Наша борьба развернулась как внутреннее дело России. Мы действуем в согласии с самыми различными политическими кругами и партиями, враждебными к большевикам. Более того, при крайней необходимости у нас остается возможность еще раз вступить в соглашение с Советами. Если Вы присоединитесь к нам и по предложению Джемал-па-шн мы поддержим движение либералов Индии, все дело тотчас приобретет международный характер. Ввиду двуличия политики, которую Советы ведут по отношению к нам, наше движение будет представлено как борьба против России. Союзники будут смотреть на Вас как на второго Вильгельма'⁹. Мы рассчитываем на помощь из-за рубежа. После Вашего присоединения к нам возможность получения такой помощи исчезнет, все наше дело без надлежащей предварительной подготовки превратится в международную проблему. Белогвардейские политические круги тотчас отстранятся от нас. Наше общество будет вынуждено открыто присоединиться к басмачеству, а наши единомышленники, находящиеся на руководящих должностях в советских органах, окажутся перед необходимостью или уйти к басмачам, или, порвав с нами всякую связь, перейти на сторону Советов. Сотни наших друзей, которые воюют на советских фронтах, служат в пар-1_ тийных органах, считают, что мы занимаемся внутренними проблемами России, и оказывают нам всяческое содействие. ■ Попытки объединиться с иностранными государствами они сочтут безнадежной авантюрой и не захотят с нами иметь дела. Особенно тяжелое впечатление на них произвело то обстоятельство, что англичане, оккупировавшие Туркменистан в 1918 году, не привлекли на свою сторону местное население. Не забыто нашими народами и то, что в том же 1918 ГОДУ французы и американцы, захватившие Сибирь, были настроены против правительств Башкортостана и Казахстана, враждебно относились к национальным войскам на которые эти правительства опирались. Более того, они способствовали преданию наших офицеров и членов правительства военно-полевому суду белых и расстрелу. Англичане оставили на произвол судьбы туркмен, которые с ними сотрудничали.

Если мы сейчас, добиваясь свободы, вступим в связь с иностранными государствами, большинство наших Сопатки-ков, работающих в центральных органах компартии высту-

пят против нас. С другой стороны, Советы сейчас берут верх на Польском фронте. Если они там сумеют быстро решить свои проблемы, все высвободившиеся военные силы они направят против нас. В этом году в Туркестане недостает продуктов питания. Ни одна область не в состоянии прокормить войско численностью более 4—5 тысяч солдат. Поэтому было бы наиболее целесообразным для Вас выехать в Афганистан и оттуда, не вмешиваясь в дела Индии, руководить туркестанскими делами.

Самая сложная проблема — вопрос о Бухарском эмирате. Эмир ушел, не старайтесь вернуть его на трон, это нереально, к тому же он враг и джадидам, и Вам. Здесь есть повстанческие группы, сохраняющие ему верность, они будут действовать против Вас. Однако вначале Вы вынуждены будете поддерживать связь с отрядами эмира. Выехав в Афганистан, Вы смогли бы встретиться с эмиром Бухары и направить его на путь истины. Вне всякого сомнения, и Аманулла-хан60 будет этому способствовать. Возможно, Вы при содействии Афганистана найдете пути оказания помощи нам со стороны Ирана и других иностранных государств. Установив связь с предводителями басмаческих отрядов, Вы сможете направить к ним своих инструкторов. И тогда мы сможем продолжать здесь свою политику.

Когда Вы добьётесь доверия и помощи эмира, может быть, Вам удастся достичь взаимопонимания и с англичанами. В этом случае Вы могли бы вернуться в Туркестан и действительно руководить всем движением. Все политические круги, связанные с нашим Туркестанским национальным объединением, будут в Вашем распоряжении. Иначе присоединяться к делу, тыл которого не укреплен, многие воздержатся. Советы, воспользовавшись нашей идеей создания Советского Туркестанского правительства, опирающегося на национальные красные воинские формирования, сумеют обмануть наших сторонников и перетянуть их на свою сторону. Ваше движение они заклеймят, как панисламизм и пантюркизм. Эти идеи здесь не популярны. С другой стороны, Вы в ходе Первой мировой войны стали известны как враг русского народа. Белогвардейцы не смогут этого забыть. Ваше открытое присоединение к басмаческому движению приведет к такому же открытому объединению красных и белых русских в Туркестане. Если Вы выедете в Афганистан, мы сохраним возможность вступать в связь с белогвардейцами и другими антисоветскими группировками. Джемал-паша вот уже год находится в Афганистане. Все те сведения об истинном положении вещей, которые Вы узнали в Бухаре, мы не

Т1

имели возможности довести до Джемала-паши. В Афганистане, если Вы не будете вмешиваться в дела Индии, и все другие свои проблемы сможете решать успешно». Энвер-паша спросил: «Почему Ваши единомышленники не приемлют идею единства мусульманских наций и тюркских народов?» Я ответил: «В Туркестане простые люди знают об Османском халифате и считают, что до сих пор его возглавляет турецкий султан. Однако они не знают, что турки говорят на том же языке, что и они сами. Интеллигенция это онает, но и она не ведает, что у нас един не только язык, но и вся культура. С другой стороны, русские настолько преуспели в очернении панисламизма и пантюркизма, что наши деятели, сотрудничающие с русскими, будут считать за благо как можно дальше отойти от этой идеологии. Есть еще одно обстоятельство, которое никогда нельзя упускать из виду: большинство из местного населения никогда и не ведало о проблеме политического единства тюркских народов, поэтому все их мысли заняты местными заботами. Идею такого единства не приемлют даже люди, совершившие хадж. Об этих проблемах знают лишь те, кто учился в Стамбуле или регулярно читает журнал «Тюрк йурду». Другим все это неизвестно. Здесь все считают себя туркестанцами. Каждый, кто представляет, что южнее Каспийского моря находится Иран, а севернее живет русский народ, с недоверием отнесется к существованию общих политических интересов у Турции и Туркестана. Мы будем разъяснять, что связи между двумя странами следует развивать на основе ислама и общетюркской культуры, и что для этого появились благоприятные условия. Каждый туркмен, узбек, казах скажет: «Если хватит сил, пусть Турция присоединит нас к себе». Но он увидит также, что враждебная партюркизму и панисламизму русская интеллигенция будет бояться, как бы эти планы не претворились в жизнь, и тюркская интеллигенция ощутит все более нарастающее отчуждение со стороны русских деятелей. Среди нашей интеллигенции нет человека, который не признавал бы единства тюркских народов. Но они будут думать: «Мечта мечтой, но не следует зря сердить русских» . Такого рода действия с нашей стороны были бы действительно неосторожностью».

Энвер-паша выслушал все сказанное мной с большим вниманием. После небольшой паузы он сказал: «Кооме лвух путей, Вами указанных - руководства здешней бооьбой или выезда в Афганистан,— есть еще третий путь: вернуться в Москву, а оттуда ехать к моей госпоже». Он имел в виду супругу, живущую в Берлине. «Значит, не нужно вмешивать-

ся в туркестанские дела?» — промолвил он. Я ответил: «Все это предстоит решать Вам самому. Однако не следует принимать решение лишь под влиянием моих слов. Я высказал сугубо личное мнение. Вы должны выслушать и других. Не хотелось бы, чтобы мне потом говорили, будто я обратно отправил пашу. Если Вы доехали до самой Бухары, необходимо, чтобы Вы оказали благотворное влияние на усиление борьбы за свободу Туркестана. А в Берлине кто может уберечь Вашу голову от беды, которая настигла Талаат-пашу?»⁶¹.

Посол Афганистана Абдурасул-хан собственноручно угощал нас чаем. Его почтение к Энверу-паше было безграничным. И в нашу беседу он совсем не вмешивался, дал нам возможность свободно обменяться мнениями. Ужинали вместе. Паша покинул здание посольства, а я провел ночь там, написал записку из 14 пунктов, где попытался объяснить, каковы будут последствия присоединения паши к басмаческому движению. Мне хотелось, чтобы он принял решение, лишь разобравшись в проблемах Туркестана.

_ Наутро я вернулся в дом врачей, где жил

Последующие _ „

встречи раньше, а вечером направился домой к мини-

сЭнвер-пашой стру иностранных дел Бухары Хапгаму Шайку. Вместе с Мухитдином и Хаджи Сами сюда пришел и паша. Он был одет в брюки военного покроя и немецкие сапоги с толстыми подошвами. Паша сказал, что внимательно прочтет мою записку из 14 пунктов, а также тщательно изучит положение басмачей Туркестана. Я рассказал ему о численности известных мне басмаческих групп, о характере и привычках их предводителей, словом, изложил ему все, что мне удалось увидеть и узнать. Оказалось, что некоторые интеллигенты, имевшие большое влияние в Бухаре, в особенности мирза Абделькадир, его друг из Самарканда Акобиршах желали, чтобы паша непременно взял в свои руки руководство всем освободительным движением в Туркестане. Об этом я узнал в ходе разговора во вторую встречу. На это я возразил следующим образом: «В противоборстве Мирзы Абделькадира и Файзуллы Ходжаева русские теперь на стороне Файзуллы. Некоторые приближенные Мирзы присоединились к басмачам, поэтому он будет желать я Вашего присоединения к ним. Вам следует, кроме Мирзы Абделькадира, поговорить и с другими людьми». На что Хаджи Сами сказал: «Выезд паши в Афганистан подвергнет его жизнь опасности, было бы ошибкой поверить и Аманулле-ха-ну». Он поведал о Семиреченском восстании 1916 года6², явно преувеличивая в нем собственную роль: «Ваш покорный слуга, будучи рядовым турком, сумел поднять на ноги всю Кир гизнго. А с Вашей славой и авторитетом мы сможем поднять весь Туркестан на любые подвиги». Мне пришлось поправить сказанное им следующим образом: «Восстание 1916 года не является результатом чьей-либо пропаганды. Оно было вызвано недовольством народа указом царя от 25 июня 1916 г., по которому местное население привлекалось на военные работы. Мы слышали, когда киргизы, до конца остававшиеся верными борьбе, переходили китайскую границу, около городка Каракул, Вы со своими соратниками присоединились к Шабдану сыну Батыра. Я хочу разъяснить паше обстоятельства откровенно, ничего не скрывая, и в будущем намерен поступать так же, стараясь предостеречь его от ложных шагов».

Таким образом, я попытался привлечь внимание паши к тому, что в словах Хаджи Сами есть преувеличения. Разумеется, это вызвало неудовольствие у Хаджи Сами.

После ухода паши я, опасаясь попасть в руки русских сыщиков, не вышел из дома и переночевал в нем. В дом, где мы должны были встретиться с пашой, я каждый раз приходил заранее и оставался там на ночь. С такими предосторожностями я с ним встречался четыре раза.

В тот вечер мы долго беседовали с Хашимом Шаиком. Он опасался посвящать в наши проблемы многих, в том числе и Файзуллу Ходжаева. Я ответил, что с Файзуллой я встречусь, однако говорить ему всю правду не следует. В тот же день вечером Хаджи Сами еще раз пришел к Хашиму Шайку и сказал, что есть вещи, о которых ему необходимо со мной переговорить с глазу на глаз. Хаджи сказал: «Вы должны категорически возражать против возвращения паши в Берлин к супруге, там его могут убить. Его прибытие сюда открывает для нас большие возможности. Трудно сказать, будет ли какой-либо результат от нашей борьбы, но то, что в нее включается Энвер-паша, придаст ей значение события мирового масштаба. Возможно, Туркестан не будет освобожден этим поколением борцов. Но будущие поколения, сделав имя паши и Ваше имя знаменем, сумеют освободить свою родину. Паша придает Вашим словам большое значение, пожалуйста, постарайтесь его убедить, что ему нельзя возвращаться в Германию». Я обещал исполнить эту просьбу; вместе с тем отметил, что для успеха дел, которые паша совершит в Туркестане, буду настаивать на целесообразности его выезда в Афганистан. Хаджи Сами я посоветовал: «Вы тоже не противьтесь этому, остерегайтесь преувеличений при изложении сути тех или иных обстоятельств».

При третьей встрече я убедился в том, что паша находится под влиянием Хаджи Сами. Паша спросил меня напрямик: «Заки бей, Вы не желаете моей деятельности в Туркестане?» На что я ответил: «Боже упаси, в Туркестане достаточно простора для многих тысяч, подобных Вам, великих деятелей. Эту страну можно будет спасти только их общими стараниями. Отныне международные отношения будут развиваться на основе стремления народов к свободе, колониальной системе придет конец, и Туркестан однажды обретет самостоятельность. Но сейчас я рассуждаю, исходя из сегодняшнего положения нашей родины. Вы спросили, что я обо всем этом думаю. И я обязан сказать Вам все, что я знаю и думаю, с предельной откровенностью».

При четвертой встрече паша склонился к мысли о выезде в Афганистан. Он решил обратиться к русским; если же они откажут в содействии, намеревался с нашей помощью отправиться в путь и пересечь границу. Я подготовил ему карты. Мы вызвали туркмен, принадлежащих Чарджоускому и Бурдалыкскому отделениям нашей организации, и велели им сопровождать пашу по дороге Бурдалык — Сакаркудук — Андхой, помочь ему в выезде в Афганистан, познакомить его с туркменскими басмачами в местности Керки. Обо всем этом я сообщил паше. Съездив в Чарджоу, мы за короткий срок сумели организовать помощь туркмен во всех этих делах. Это также понравилось паше.

27 октября паша встретился в кагане с русским консулом Юреневым⁶³ и спросил его, когда Джемал-паша сможет выехать в Афганистан. На что консул ответил: «Вопрос об открытии дороги Джемалу подождет. Нам хорошо известно и то, какими делами занимаетесь здесь Вы». Паша воспринял эти слова консула как прямую угрозу. Он понимал: существует вполне реальная опасность, что русские могут убить и его самого, и Джемала-пашу. Энвер-паша ошибочно допускал возможность того, что можно вступить в связь с басмачами, а затем вернуться в Россию и далее благополучно держать путь в Берлин. Я ему объяснил: «Будет очень хорошо, если Вы никому не будете рассказывать, что после общения с басмачами намерены выехать в Россию». Сам я начал собираться выехать из Бухары в Самарканд. Состоялась еще одна встреча с пашой. Он поведал о своем намерении ехать в Восточную Бухару, чтобы собрать там интеллигентскую часть басмачей и провести совещание, предупредив, что все эти дела обретут затяжной характер. Мне он предложил отправить письма от имени нашей организации в Хиву, Казахстан, Фергану, туркменам и обеспечить их участие в предполагаемом совещании. Я попытался объяснить, что при нынешней

75

ситуации собрать представителей со столь обширного региона невозможно и повторил свою мысль о том, что сейчас самое лучшее для него — выезд в Афганистан. Разумеется, мои слова не пришлись ему по душе. Мне не удалось выехать в Самарканд и на следующий день, так как паша пожелал встретиться еще раз. В доме мирзы Мухитдина Хакимбая собрались 3—4 человека. Паша объявил о своем решении присоединиться к басмачам, однако оговорился, что для принятия окончательного решения ему потребуется еще два-три дня. Обратился ко мне: «Все сказанное Вами я понимаю и верю в Вашу искренность. Подготовку к переходу границы по Бурдалыкской дороге тоже пока не прекращу». При этом он прослезился. В таком состоянии он напоминал спортсмена, решившегося броситься в борьбу очертя голову. Он был обут в те же немецкие сапоги. Разговаривал предельно искренне, мысли выражал откровенно. Он полагал, что если решится выехать в Афганистан, то лишится возможности принять участие в национально-освободительной борьбе Туркестана. Паша был полон решимости пожертвовать своей жизнью ради освобождения этой земли от российской зависимости. Говорил и о том, что генерал Халилов на Кавказе находится под его влиянием и сказал: «Вы, туркестанцы, к борьбе не готовы, и в ближайшем будущем не сумеете подготовиться». Посоветовал делать все, что необходимо для борьбы против русских, откровенно поведал о том, какие чувства испытывает на прародине турков и как ему хочется поднять на борьбу всех тюрков.

В эти дни я понял, каким великим идеалистом был паша и как мало он считался с конкретными жизненными реалиями и внешними факторами. Я окончательно убедился в том, что он не был знаком ни с географией Туркестана, ни со статистическими данными о нем, опубликованными в Европе и России. У меня не осталось никакого сомнения в том, что свои окончательные решения, связанные с деятельностью в Туркестане, он принял здесь, после прибытия в Бухару, и подтолкнул его к этому решению отказ русских предоставить ему возможность встретиться с Джемал-пашой. Вдобавок консул Юренев позволил себе едва прикрытую угрозу по адресу самого Энвера-паши.

Вечером я должен выехать из Бухары. Решил попросить лошадей у Файзуллы Ходжаева. Он назначил мне встречу в 9 часов вечера во дворце эмира «Ситора Махи-Хасса». Это был один из новых дворцов эмира. Ждать пришлось немного, вслед за мной явился и сам Файзулла Ходжаев. Две лошади, предложенные мне представителем министерства финансов Назиром Хакимом, мне не понравились. Файзулле я сказал, что поеду без провожатого, один, поэтому конь подо мной не должен бросаться в глаза своей породой, но должен быть быстрым и выносливым. Из коней, оставшихся после эмира, выбрали двух: вороного и чалого. Чалый конь, невысокого роста, но быстрый и к тому же иноходец. А вороной, хотя тоже иноходец, однако слишком породистый и мог привлечь внимание любого прохожего. Я выбрал чалого. Арифову велел отправить вороного в Самарканд поездом.

Когда вопрос о лошадях был решен, Файзулла пригласил меня во дворец. Разговор, побудивший меня принять в Туркестане самые серьезные решения, состоялся именно здесь. Файзулла Ходжаев спросил: «Что здесь делает Энвер-паша? Я слышал, что он встречался и беседовал с тобой?» «Сомневается, ехать ли в Афганистан или вернуться в Берлин», — ответил я. Файзулла продолжал: «Когда я был в Москве, Сталин несколько раз упоминал тебя. В марте он по твоему адресу метал громы и молнии. На этот раз говорил, что если ты вернешься, будешь принят, как раньше, с почетом. Как поступить, сам хорошо знаешь». «Для меня обратного пути не существует. Возможно, уеду за границу», — ответил я. Он: «Если Энвер-паша и ты присоединитесь к басмачам, между нами начнется открытая борьба. Подозрительных людей, близких к Вам, придется освободить от занимаемых должностей. Русские давно требуют от меня убрать военного комиссара Арифова. Все это тебе следует знать. Впредь мы не сможем встречаться. Несомненно, нам придется действовать жестко. Тем не менее Султанов останется на своем месте. Возможность связи между нами через него сохранится», — сказал он, при этом глаза его наполнились слезами. Разумеется, он понимал всю серьезность присоединения Энвера-паши к басмачам и знал, что я не могу ему рассказать все, что мне известно. Между нами появляется непроходимая пропасть, и это понимаем мы оба. Его охватывал ужас от перспективы, что отныне он будет вынужден вести вместе с русскими беспощадную борьбу против своих старых друзей и единомышленников. Его слезы свидетельствовали именно об этом. Видя безысходность ситуации, невольно прослезился и я.

После прощания с Ф&йзуллой я направился в ваш дом в кишлаке Харгуш, где я жил раньше. Там меня ждали три башкирских джигита, вместе с которыми во вместительной яме для казана, в которой узбеки в саду варят из винограда густой виноградный сок «бекмес», мы зарыли большое количество динамита. В домике в саду хранилось также знач тельное количество оружия. Обо всем этом было известно Султанову. Я вызвал из города Арифова, он тотчас прибыл. Оружие и трех солдат я оставил в его распоряжении. Этих парней, страдавших в тот момент от малярии, он решил через некоторое время отправить в Самарканд. Это были мои самые преданные солдаты. Они по своей инициативе добрались сюда из Башкортостана, чтобы найти меня и быть рядом. Этот вечер мы провели вместе, долго говорили о том, что будущее нам ничего хорошего не предвещает, сознавали, что слишком велика была и вероятность того, что мы с ними никогда на этом свете уже не увидимся.

Арифову даже мой чалый показался слишком приметным, и он предоставил мне другого коня, менее казистого, а чалого обещал поездом доставить в Самарканд. Он привел мне гнедую низкорослую лошадь, которая оказалась быстрой я выносливой.

8 ноября я тепло попрощался со своими солдатами, которые никак не хотели отрываться от меня. Поскольку полицейские мирзы Абделькадира присоединились к басмачам, во все стороны были направлены отряды красноармейцев. Чтобы не попасть в их руки, я направился к северу от реки Зеравшан. Однако, когда я достиг местности близ Вабкента, узнал, что мост у Гиждувана через Зеравшан охраняется русскими солдатами. И дальше ехать было невозможно, так как дорога, ведущая в Карману, также контролировалась российскими войсками. Из-за прошедших дождей река вздулась. Несколько километров ниже Гиджуванского моста я направил коня в бурные потоки Зеравшана. Конь оказался действительно очень сильным. И все же, пока переплывали через реку, течение отнесло нас на полкилометра вниз. Наконец нам удалось выбраться на противоположный берег по песчаной отмели. Да, с моей стороны это был достаточно легкомысленный шаг. Войдя в сад одного узбека, я высушил одежду, седло, мне дали поесть. Хозяин дома спросил: «Какая беда стряслась, чтобы броситься в бушующую реку?» «Мне не хотелось ехать до моста, чтобы попасть в Вабкент. Я не думал, что течение столь стремительное», — ответил я. После обеда я продолжил свой путь. Эти места были родиной выдающегося бухарского интеллигента Садриддина Айни, впоследствии, в советское время, ставшего Президентом Академии наук Таджикистана. Говорили, что он здесь, но встретить его не удалось. Один из видных наставников суфийского братства Накшбанда Абделхалик также родился в этом городке, отсюда вышли еще несколько известных ученых Вре-

мя для изучения старых памятников, к сожалению, было самое неподходящее, и я направился прямо в местечко под названием Калкан-Ата и остановился на ночлег. Затем достиг Аферинкента — одного из центров доисламской культуры Согдианы.

За два дня я сумел добраться до Самарканда. Через несколько дней подаренных мне Файзуллой Ходжаевым коней один из моих единомышленников доставил поездом в Самарканд. На этих конях из конюшни бухарского эмира я ездил лишь на близкие расстояния, в ходе военных действий их не использовал. Один из солдат, с которыми я попрощался в Харгуше, прибыл в Самарканд, ему я поручил смотреть за лошадьми. Мне казалось, что они потом понадобятся. Действительно, позже они несколько раз спасли меня от верной гибели. Многих из тех людей, с которыми я встречался в Бухаре, в том числе Энвера-пашу, Хаджи Сами, Файзуллу Ходжаева, Абделхамида Арифова, Султанова и других, мне уже не было суждено увидеть в этой жизни. И в Бухаре я больше ни разу не был. Лишь позже я понял: 8 ноября был в моей жизни днем, который невозможно вспоминать без слез. Это был день самого крутого поворота в моей судьбе. Именно в этот день передо мной замаячила неумолимая необходимость эмигрировать с родины, оставшейся под пятой русских.

Присоединение Д^есять Д^ней спустя после моего отъезда из Энвера-паши Бухары Энвер-паша прислал гонца, которо-к басмачам му было приказано сообщение заучить наизусть и передать из уст в уста: «Я решил отправиться в Восточную Бухару. Победим — признают героями, проиграем — станем шахидами (жертвами). Бурдалыкс-кие туркмены пусть нас больше не ждут». Адъютант Энвера-паши Мухитдин-бей, вернувшийся после всех этих событий в Стамбул, в газете «Вакыт» («Время») опубликовал свои воспоминания. В номере газеты от 25 ноября 1923 года он написал следующее: «Паша в день отъезда из Бухары сказал: «Испытывая страх перед праведной смертью, обрекаешь себя на собачье существование. Если мы не возьмемся за это дело, проклятье прошлых и грядущих поколений будет слишком тяжелым. Может, и погибнем в поисках путей спасения, но тем самым обеспечим следующим за нами поколениям дорогу к свободной и счастливой жизни». Кроме того Мухитдин-бей изложил идею Энвера-паши о создании государства Туркестан со столицею в Самарканде.

Мухитдин-бей в той же газете (27.11.1923) написал очень хорошие слова о нашей беседе с Энвером-пашой и о моей дея-тедыюсти. Все это я прочитал после приезда в Турцию 1926 году. Он пишет: «Одним из тех, кто ярко олицетворял пробуждение тюрков на Востоке, был Заки Валиди. Ученость этого человека, написавшего книгу по истории тюрков и татар, опиралась на чрезвычайно широкую историческую основу, к тому же и в своей практической деятельности он был искренен и самоотвержен в полном соответствии с собственной ученостью. Заки Валиди возлагал на русскую революцию очень большие надежды, верил, что эта революция послужит источником свободы и счастья и для тюркских народов. Но его надежды не оправдались. Заки Валиди, установив связь с Энвером-пашой, хорошо понимая козни большевиков, решил некоторое время действовать втайне от них. Он так и поступил. Мы с ним впервые встретились в Москве, когда туда приехал Халил-паша. В это время он собирался перейти на нелегальное положение и продолжить борьбу против Советов. Второй раз мы встретились с ним в Бухаре, когда пробыли там в течение 23 дней. В целях пробуждения Востока, Заки Валиди изменял свою внешность и успевал побывать во многих местах, занимался делами с исключительной самоотверженностью. В Бухаре он встретился с Энвером-пашой, рассказал ему о результатах своей деятельности, о способах достижения успеха и, продолжая свой путь, вновь уехал, растворился среди туркмен».

После возвращения в Турцию Мухитдин-бей написал подробный отчет о злоключениях Энвера-паши. Экземпляр своего отчета он вручил и Мехмет Казым-бею, ранее путешествовавшему по Туркестану. И там он лестно отозвался обо мне: «Если бы паша, прислушавшись к советам Заки Вали-ди-бея, поехал в Афганистан, сколько хороших дел нам удалось бы совершить. Не прислушался, поверил Хаджи Сами-бею». А Хаджи Сами, потерпев неудачу в ходе последующих событий, прибыл в 1923 году в Афганистан и написал турецкому послу в Кабуле Фахреддину-паше следующее: «Заки Валиди изобразил политическую ситуацию в Туркестане в слишком мрачном свете». Фахреддин-паша об этом мне рассказал сам, когда мы с ним встретились в его летнем доме в Ченгелькёйе. Энвер-паша в своем письме Усману Ходжаеву от 11 ноября написал, что после встречи с басмачами собирается держать путь в Афганистан. По-видимому, он мою рекомендацию не отверг с порога.

Получив известие о присоединении Энвера-паши к басмачам, члены Туркестанского национального объединения собрались на севере Самарканда в местечке под названием Конигиль. Было решено, что все члены нашего общества, находящиеся на нелегальном положении во всех концах Туркестана, должны примкнуть к басмаческому движению, а также принять участие в работе съезда, который Энвер-паша собирается провести в Восточной Бухаре.

Руководителями делегатов, выбранными на этот съезд, были назначены я, самаркандский поэт Наджим, турецкий офицер Сабирбей. Энверу-паше мы послали гонца с сообщением о принятых нами решениях. Этот же человек по пути должен был сообщить басмаческому предводителю Джабба-ру о нашем прибытии. Не прошло и 10 дней, как от наших единомышленников, работавших в управлении Самаркандского вилайета, мы получили сообщение о том, что паша установил связь с басмачами восточной Бухары, но они встретили его с крайней подозрительностью.

- В этих условиях присоединение к басмачам

^"басмачам*"⁶ Восточной Бухары стало неизбежным. Мне и наше первое было поручено, оставаясь в отряде курбаши столкновение Джаббара в районе Шахрисябза, координи-с красными ровать все дела нашего общества, 20 ноября мы втроем с Наджимом и Сабиром направились в отряд Бахрам-бека, расположившегося недалеко от Самарканда в кишлаке Барын. Это было мое первое посещение лагеря басмачей. Моя жена поселилась в Самарканде. Лошадей, приведенных из Бухары, я оставил также в городе под присмотром солдата, башкирского джигита. Бахрам-бек предоставил мне упитанную яловую кобылу. Отсюда мы должны направиться в сторону Шахрисябза, а в тот вечер вместе с другими членами нашей организации, прибывшими в Самарканд, стали гостями Бахрам-бека. В Самаркандском вилайете действовали три басмаческие группы: Бахрам-бека, Ачил-бека и каттакурганский отряд Карагул-бека. Бахрам-бек по происхождению таджик. У таджиков, в отличие от узбеков, не бывает беков, однако Бахрам сам себе присвоил этот титул. В самом Самарканде и близлежащих кишлаках ассимиляция тюркского населения таджиками произошла в последний период истории. Например, кишлак Барын носит название монгольского племени. Бахрам — родом как раз из этого кишлака. Среди населения окрестностей Самарканда никаких тюрко-таджикских противоречий не было. Все таджики говорили и по-узбекски.

Бахрам-бек был из числа тех, кто понимал суть политических событий. Ачил-бек родом из кишлака восточнее Самарканда, из племени найман, человек крупного телосложения, импозантный на вид. На этот раз мы его не встретили.

Бахрам-бек направил на собрание близких себе люд -У каждого из трех курбаши в отряде насчитывалось до трех сот джигитов. Вечером 21 ноября, во вторник, во главе гру_п пы из 25 воинов, предоставленных нам в качестве охраны Ба храм-беком, мы вышли по шоссейной дороге в горы Тахта Карача, расположенные севернее Самарканда. Шел снег, ду_л сильный ветер. На перевале, ведущем к Шахрисябзу, моя упитанная кобыла вконец выбилась из сил. Я ехал, озабоченный мыслью, как же мне добраться до места, так как ни у кого запасного коня не было.

Совершенно неожиданно мы оказались лицом к лицу с отрядом красноармейцев. В снежной метели было не узнать, кто перед нами, и на мгновение и мы, и они застыли, в упор рассматривая друг друга. Красный командир, как и мы — младший Бахрам, Сабир-бей и я, ехал впереди своего отряда. Через секунду, вынув сабли, мы бросились друг на друга. Красный командир оказался между нами и получил ранение в голову от удара саблей, нанесенного, кажется, Сабир-беем. В свою очередь он успел сильно поранить саблей голову моей кобылы. Другого ущерба нанести нам не смог и, спасаясь, прыгнул в глубокий овраг. Началась винтовочная перестрелка. Красноармейцы, оставив своего командира на произвол судьбы, вынуждены были отступить. Командира, оказавшегося в глубоком ущелье, наши воины попытались пристрелить сверху. Отдав раненую кобылу джигитам, я пересел на лошадь красного командира. Этот низкорослый конь оказался живым, как огонь, резвым и выносливым. Из отступавших красных двое или трое погибли, а у нас потерь не было, никто даже ранения не получил. Красные бросили в панике подводы, в наши руки попало значительное количество патронов. К вечеру мы прибыли в кишлак Карасу, находящийся к востоку от Шахрисябза. К седельной луке красного командира были прикреплены сумка и сабля. В сумке обнаружились деловые бумаги, письма самого командира, а также других командиров, адресованные семьям и друзьям. Этот отряд оказался частью русских войск, стоявших в районе Шерабада, куда как раз и направился Энвер-паша. Отряд был послан в Самарканд с отчетом о событиях в том регионе. Прочитав эти отчеты, мы получили исчерпывающую информацию о передвижении русских войск и об их вооружении. Это было поистине Богом посланной милостью, так как такой полной информации мы не имели бы даже в том случае если бы нам удалось доехать до самого Энвера-паши.

Месяц спустя мы узнали, что попавшую в Хуттальская _мои руки лошадь красный командир отнял

лошадь _в Кулябе у одного только что женившегося

джигита. Лошадь эта принадлежала знаменитой породе, известной по историческим описаниям, и воспета поэтом Фар-рухи^м и другими, в путевых записях Марко Поло®⁶ названа хуттальской лошадью. Низкорослая, но крепкая, надежная порода. Она способна быстро передвигаться по бездорожью, даже в каменистой местности, но особую ценность представляет на охоте. За время, которое нужно для лошадей иной породы для перекрытия расстояния в 40 километров, эта может без устали пройти все 100 километров. Но управлять ею нелегко, ибо она плохо слушается поводка.

В кишлаке Карасу всю ночь, не сомкнув глаз, я читал бумаги и письма, попавшие к нам в руки. Этой нашей удаче больше всех радовался капитан Сабир.

Поэт Роджи Пока я вникал в суть всех этих бумаг, наш единомышленник Роджи лежал в углу комнаты и со стонами пытался убедить нас, что очень болен. Наутро он взмолился разрешить ему навестить своих родственников в городе Китаб. Стычка с красными его сильно напугала, желание продолжить этот путь у него быстро иссякло. «Хотя бы один день мне нужно подлечиться, позже я прибуду в отряд курбаши Джаббара», — умолял он нас. И я сказал ему: «Ну что же, страх сковал Ваш разум, отдохните два дня». Пользы от него все равно не было никакой. Этого Роджи, по всей вероятности, уже давно нет в живых. Если даже жив, из-за того, что он покинул наши ряды, большевики не станут, надеюсь, наказывать его. Поэтому я без опаски упоминаю это имя в своих «Воспоминаниях». Фахредцин Роджи — друг молодости самаркандского поэта Васли и Махмуд-ходжи Вех буди⁶⁰. Таджик, влюбленный в тюркскую литературу. Возможно, даже ассимилированный тюрк. И отец его мирза Нуриддин Хади, умерший еще в год моего рождения, также был поэтом. Стихи отца, написанные на фарси, Роджи опубликовал в 1913 году в Самарканде. Кроме того, Мирза Хади перевел индийские сказки с фарси на тюрки. Сам Роджи был в своих речах очень смел и частенько пытался учить окружающих уму-разуму. Не выдержав психологического напряжения пятнадцатиминутного столкновения с красными, он впал в болезненное состояние и сбежал от нас. В отряд курбаши Джаббара Роджи так и не пришел. Из-за трусости оказался в двусмысленном положении. Факт незначительный, но поучительный. Через некоторое время он сам придет к нам или его приведут.

Курбаши ²³ ноября в Талкишлаке Гузарского вилайе Джаббар та мы встретились с курбаши Джаббароад Это был очень смелый узбек. Несколько дней спустя из Лакейского (Илаки) рода узбеков Восточной Бухары от курбаши Ибрагим-бека прибыли несколько представителей. Басмаческие отряды всех регионов они уговаривали от имени эмира объединиться вокруг Ибрагим-бека. Наше общество они не признавали. Рассказали о том, что Ибрагим-бек арестовал человека, выдававшего себя за Энвера-пашу.

Я уже писал о том, что в 1914 году побывал у лакайцев, посетил их джайляу, упоминал и о том, что один из представителей Ибрагим-бека позже узнает меня в отряде Джаббар-бека. То, что Энвер-паша оказался арестованным на нашей земле нами же самими — явление позорное. Представители лакайцев дальше должны были следовать к басмаческому отряду муллы Каххара, действовавшему в окрестностях Бухары. Я их уговаривал как можно быстрее вернуться назад и убедить Ибрагим-бека освободить Энвера-пашу, а с муллой Каххаром поговорю я сам. Они решили вернуться домой.

Главная цель моего пребывания в отряде Джаббар-бека, контролировавшего регион между городами Гузар — Шахри-сябз — Карши, заключалась в том, чтобы установить связь с нашими офицерами, назначенными на должности в воинских частях с помощью военного комиссара Абдулхамида Арифова. Если Энвер-паша начнет изгонять русских из восточной Бухары, то офицеры из трех упомянутых городов также перейдут на его сторону и с помощью своих гарнизонов отрежут дорогу русским, возьмут их в плен, захватят их оружие и боеприпасы. Таковы были наши планы. Нужно было также обеспечить связь с Хивой и Нурата. С офицером башкирских войск Суюндуковым, назначенным начальником гарнизона Шахрисябза, я связался сразу. Гарнизон города Карши также был под его влиянием. Опираясь на 30 офицеров из окружения Энвера-паши, на моих людей из Шахрисябза и Карши, можно было бы эту часть Бухары освободить из-под контроля русских. В восточной Бухаре главой правительства Бухарской республики был Усман Ходжаев. Хранившимся в Бухаре динамитом мы намеревались взорвать мосты через Амударью и Зеравшан. Бухарское правительство должно было полностью перейти на нашу сторону. Однако решительные лакайцы, оставшиеся верными эмиру, арестовав Энвера-пашу, сами того не подозревая, действовали в пользу русских. Они перевернули все наши планы вверх дном. После пленения паши Сабир-бей не хотел оставаться с нами, решил вернуться к самаркандским басмачам. Организационные дела у Джаббар-бека были поставлены слабо.

русские почувствовали, что офицеры гарнизона Шахрисябза связаны с басмачами, поэтому сами офицеры стремились быстрее перейти на сторону басмачей. Суюндуков посылал своих людей в местечко Чимкурган, я встречался с ними и отправлял их обратно в Шахрисябз, объяснив состояние дел. Об аресте Энвера-паши они узнали и через русских. Я им сказал: «Будь что будет, потерпите, придет время, и мы вам сообщим, когда следует перейти на сторону басмачей». Иногда верхом, в одиночестве, я ездил в г. Карши, где останавливался у человека по имени Гумер Ходжа. Сам он был родом из Башкортостана, из семьи ишана Давлетшаха. Представители из Ташкента, Самарканда, Бухары, приезжая в Карши, встречались в его доме и таким образом поддерживали связь между собою.

Когда планы Усмана Ходжаева, Гали Ризы, желающих присоединиться к Энвер-паше, потерпели в Душанбе неудачу, Даниял-бей, Абдрасул из Ташкента, Абдулла Раджаби из Бухары вместе с несколькими другими лицами приехали из Байсуна и присоединились к Джаббар-беку. Даниял-бей приехал из Дагестана, служил в Азербайджанских войсках, был человеком очень деловым, знающим. В Бухару он прибыл вместе с турецкими офицерами и занимался созданием бухарских национальных воинских частей. А Абдурасул, выходец из Ташкента, приехал вместе с несколькими друзьями работать в Бухарском правительстве, однако, кроме как затевать мелкие скандалы, мало чему был способен. Абдулла Раджа, выходец из семьи муллы, специализирующейся в обряде обрезания и проживавшей севернее Бухары, был человеком высокой нравственности. Позже он стал близок к окружению Энвера-паши. Приехав в Турцию, в 1945 году он опубликовал свои воспоминания, назвав их «Туркестанское национальное движение». Человеком он был крайне боязливым. Однажды русские подвергли нас артиллерийскому обстрелу в Тал-кишлаке. Джаббар-бек, опасаясь, что они «вконец уничтожат его родной кишлак», попытался атаковать противника с гор. В это время Абдулла Раджа ни на шаг не отходил от меня. Снаряды русских были очень низкого качества, попадая в мягкую почву, они не всегда взрывались. Поэтому Абдулла Раджа постоянно подыскивал для укрытия места с мягкой почвой. Оружия в руки он не брал. По сути был учителем медресе и имамом. Вместе с нами здесь же находился один из крупных деятелей из окружения Бухарского эмира Аулиякул Токсаба. Возможно, он происходил из рода Каучын. Его поведение не внушало доверия. То и дело приходили люди, недовольные политикой Советов. Беседы что он «до последней капли крови останется верен нам», _Ве риди многие, в том числе и Аухади Ишмурзин. Через некоторое время магзум Мухитдин действительно перешел на сторону Советов, и это вконец испортило настроение наших людей. Когда события начали складываться крайне неблагоприятно для нас, Аухади сказал: «Вмешательство в наши дела таджиков, ничего не смыслящих в военном деле, добром не кончится». В случае перехода башкирских войск на сторону басмачей мы могли выиграть одно-два сражения. Если бы не добились успеха, то взяв с собой и пашу с его приближенными, ушли бы в Афганистан. Так как и паша увидел, что самаркандские предводители не доверяли людям Бухары, и убедился, что в этих условиях не может быть и речи о ведении серьезных боевых операций.

По течению Зеравшана действовали следую-Г_с^КГГ^е Щие басмаческие отряды, связанные с Туркестанским национальным объединением:

1) Отряд Ачил-бека. Сам он из узбеков найманского рода, вырос в местечке Костамгалы, человек внушительного сложения, в возрасте тридцати восьми лет, исключительно мужественный, нравственно чистый и хорошего поведения. Действовал всегда предусмотрительно, осторожно. Читал газеты и мог судить о российской и мировой политике. Рядом с ним находился его очень подвижный и деловой брат по имени Дауран Ачил.

2) Отряд Бахрам-бека. Родом из кишлака Дейнау вблизи Самарканда, из монгольского рода Барын. Мог по-русски читать и писать. Вместе с Ачил-беком некоторое время был на службе в Гузаре у дяди Бухарского эмира Сайд Акрам Тура. Оба они свои отряды создали по распоряжению Туркестанского национального объединения. У Ачил-бека в отряде было 1500 человек. При нем в качестве представителя нашего общества находился один из самых образованных интеллигентов Самаркандского вилайета, член центрального комитета Туркестанского национального объединения Кари Камил. При Ачил-беке собралась авторитетная молодежь, например, из каракалпаков самаркандского вилайета Ачил Токсаба, из потомков духовенства городка Челек магзум Катта и магзум Кичик. Помощником у Бахрам-бека был человек по имени Хамракул родом из кишлака Паст вблизи Самарканда. Хамракул был человеком столь же достойным, как и Ачил-бек, мужественным, образованным, принадлежал к джадидам Самарканда, считался учеником мугаллима Ша-кури. Позже он прибыл в Стамбул, ныне, кажется, в Афганистане. Вместе с Бахрамом, кроме Хамракула, были Абделха-лим, Кари Мухаммед и азербайджанец Эсат-бей. Бахрам-бек пользовался большим авторитетом среди таджиков.

3) На западе Самаркандского вилайета в окрестностях Каттакургана среди гор, расположенных южнее Зеравшана, господствовал отряд Карагул-бека, состоявший из 500 воинов. Сам он по происхождению из карлуков рода Сарай. Большинство интеллигентов, прибывших из Бухары, присоединились к нему, в его ближайшем окружении находились около 100 человек. Был он мужественным, высоконравственным человеком.

Из ургутских таджиков был человек по имени Хаджи Абделькадир, который знал русский язык, служил у советоз. Этот человек с ясной головой и его мугаллим Шакури тайно организовали отряд в Ургуте. Они подавили тамошний гарнизон и ушли в горы. Он очень любил тюркскую и персидскую литературу прошлых веков. Но у него была привычка сомневаться при принятии решения, поэтому воины в отряде недолюбливали его.

В распоряжении отрядов Ачил-бека, дислоцированных вблизи Джизака, были два интеллигента по имени Ниязи-бек и Тураб-бек. Это были молодые люди, получившие в Самарканде среднее образование в русских школах и состоявшие в Коммунистической партии. Они служили руководителями в полицейских органах. Оба происходили из родов, потерпевших много бед в ходе восстания 1916 года. Мамур Ни-язи — из рода Кырк Садак. После прибытия в Турцию мы с ним вместе издавали журнал «Новый Туркестан». Он служил в учреждении железнодорожного строительства, скончался в 1929 году в городе Тавшанлы в вилайете Кютахья. Тураб-бек происходил из старинного знатного узбекского рода. В его отряде было около 200 бойцов, горы между Самаркандом и Ферганой были в его руках. Он сумел выбраться в Иран, но большевики ухитрились его поймать и тайно вывезти из Мешхеда, после долгих истязаний его убили в Ташкенте. Я храню множество писем, присланных им из Хорасана, они представляют собой ценнейшие документы национально-освободительной борьбы в Туркестане.

Также в Джизаксхих горах действовал со стороны Нура-та таджик мулла Хамракул. Центром его служил Койташ. Это также был интеллигентный человек, живо интересовавшийся поэзией. Как председателю Туркестанского национального объединения, Хамракул был определен в мое распоряжение. Связь с Хивой через Сырдарыо нам обеспечивал человек Хамракула. Благодаря его расторопности наши письма

доходили до Хивы в течение пяти дней, и за это же время мы получали ответ. В подчинении Хамракула были таджик мул ла Мухаммед Яшар и актюбинский мулла Каракул. Это были известные в тех местах люди. Мулла Каракул был сведущ в истории. Куйташские горы, которые находились под контролем отряда Хамракула, он называл Эргунекун, то есть названием, содержащимся в древних тюркских дастанах.

Выбившихся из сил лошадей мы приводили сюда для отдыха. Я там побывал несколько раз. Здешние узбеки остались верны древним традициям степной жизни, и язык у них сохранился в чистоте. Женщины у них смелые, не прячутся от чужого взгляда. И фольклор сохранился прекрасно, однако до сих пор никто не сумел записать его и опубликовать. Впоследствии ташкентские органы просвещения нашли здешнего сказителя Эргаша Джуманбулбула"⁹, записали из его уст некоторые из дастанов и опубликовали их.

Таджики Асрар-хан и Хамид-бек, руководившие таджикскими отрядами, находившимися в горах Мача по реке Зеравшан, узбек из Санжара Габделмажид-бек также находились в подчинении Ачил-бека.

Горы Ура-Тюбе между Самаркандом и Ферганой находились под контролем отряда под предводительством курбаши Халбута-бека. В его отряде насчитывалось до 500 бойцов. Человек исключительного мужества, ненавидевший русскую экспансию, он был очень любим своими воинами и близким окружением. У него был умный, прозорливый, хорошо знающий житейские дела помощник по имени Мустафакул, который ведал и всеми финансовыми делами. Возможно, он был из рода «Йуз».

Русские считали всех басмачей разбойниками, грабителями. Однако большинство предводителей басмаческих отрядов Самаркандского вилайета представляли собой людей бесконечно преданных своей родине, самоотверженных и хорошо понимающих происходящие события.

Челекскне бои Общей задачей этих отрядов было недопущение советских войск в Самаркандский вилайет, а также подавление прибывших и изъятие у них вооружения и боеприпасов. Кроме того было необходимо поднять на освободительную борьбу население во всех уголках вилайета, если в Восточной Бухаре обозначится успех движения, то быть готовыми к тому, чтобы парализовать железнодорожную связь вокруг Самарканда. В июне произошли большие бои в Яркургане, Яныкургане и Пайшанбе. Однажды подобное сражение разгорелось в местечке Калган-Зияит-дине. Место это известно еще исстари, со времен арабов было известно как Дебусия. В ходе боя я со своими людьми занял линию обороны на одном старом кладбище. Рассматривая надгробные камни, на которых надписи были высечены куфическим письмом, я услышал, как мой друг Абделькадир (Фатхелькадир) закричал: «Меня ранило». Осмотрев, мы обнаружили, что его поранила игла колючки. Этот случай послужил позже поводом для сочинения целого рассказа. Абделькадир сопроводил мою супругу Нафису в город Туркестан (Ясы), расположенный недалеко от реки Сырдарья. Она должна была оставаться там до получения от нас вестей.

Однажды мы прибыли в местечко Джамбай севернее Самарканда. Советы для ведения переговоров прислали к Ачил-беку представителей Самаркандского мусульманского духовенства. Прибывшие имамы сказали: «Мы пришли по велению большевиков, однако вы сами лучше знаете, что делать дальше». Тем не менее Ачил-бек чуть не убил одного имама, слишком близко сошедшегося с Советами. Среди них были и такие видные в Самарканде имамы, как казн Иса и ишан Ходжа. После беседы с нами о некоторых религиозных проблемах они пожелали сотворить намаз вместе с басмачами, отведя себе роль имамов. Однако басмачи не пожелали вместе с ними встать на молитву. Их послал на переговоры вали Самарканда казах Ширазиев. По этому же каналу и командование русских войск прислало к нам своего офицера с предложением Ачил-беку начать переговоры. Ачил-бек сказал мне: «Если пожелаешь, попробуй начать переговоры». Члены Самаркандского комитета нашего общества считали эту затею достаточно опасной. Встреча должна была состояться между кишлаками Челек и Кумушдаг, с обеих сторон должны были прибыть по пять человек. Было решено, что басмачи, которых, как сыновей имамов, называли магзумы, окружат место переговоров со всех сторон. Если русские не нападут, они также никого не тронут. Ачил и Бахрам отдали в мое распоряжение Абделхалима, владевшего русским языком, и еще одного человека. Переговоры поведут магзумы, а я разговаривать с офицером не буду, ведя себя как человек, не понимающий русского языка. Так мы и сделали. Офицер предложил прекратить бои и достичь соглашения с Советами. Однако переговоры были безрезультатными. Это было историческое место, где велись переговоры о мире между Тимуром и приближенными эмира Хусейна. И тогда переговоры оказались бесплодными. Русские попыталась прозондировать почву для достижения соглашения и убедились в том, что эти попытки будут безуспешными.

Праддасства Представители Энвера-паши Ахун Юсуа I Ярлжлйлжу Усман Чавуш и Беркут Ага добрались в Ка захстане до низовьев Сыр дарьи, однако из-за того, чя» там находились русские войска, повернули обратно мш'чвго не добившись я не сумев даже вручить Кийки-батыру V другим видным казахским басмачам подарки Энвера-паши — саблю и иные вещи. Ахун Юсуф сказал мне: «Вы, не-сомненно, лучше знаете эту страну. Мы вернулись, почти ничего аз задуманного не сделав». Ввиду того, что на Польском фронте положение изменилось в пользу русских, Энверу-па-ше не оставалось иного пути, кроме отступления в Афганистан. Постом у после одного боя вблизи Пайшанба, в котором участвовали и башкирские солдаты, мы обсудили, что нам делать дальше, и пришли к выводу: башкиры под началом Аухади Ишмурзииа должны идти к Мамуру и Тураб-беку в горы Мяча, а дальше двинуться к Энвер-паше и присоединиться к нему. Я должен был организовать штаб-квартиру на севере Туркменистана и, если возникнет необходимость, выехать в Иран. Затем все мы должны собраться в Афганистане. Но до этого я обязан принять участие в съезде Туркестанского национального объединения в Ташкенте.

Посоветовавшись с Кари Камилом и Ачил-беком, мы решили, что Ахун Юсуф и Усман Чавуш должны в начале августа, перед дорогой к паше, отдохнуть в горных джайляу у Самаркандских басмачей, пригласив туда и Халбуту-бека из Ура-Тюбе. В конце июля часть отрядов из западных районов Самаркандского вилайета соберется в местечке Багдан, позже все мы отправимся в Ярджайляу, расположенный в верховьях Саигизора, — место, хорошо известное из истории Афи:ина'\ Тимура и Бабура^п. Здесь у подножий гор Мача на альпийских лугах были сооружены специальные печи, называемые «таидыр долмалары». Вырыли несколько больших ям, по сторонам обложили их камнями и внутри разожгли огонь. Несколько бараньих туш и конину, вместе с рисом, перцем, луком, травами и другими специями, завернув в желудочные пленки животных, заложили в накаленные докрасна печи, закрыли листьями и закопали землей. Это мясо, обладавшее исключительно нежным вкусом, мы ели в обед иа следующий день. В тот же день Ахун Юсуф, Аухади Ишмурзин и я верхом в сопровождении двух узбеков ездили осмотреть водопад, находившийся в горах со снежными вершинами, казавшимися на первый взгляд очень близкими. В лучах клонящегося к закату соли ад водопад отливался всеми адатамк радуги. Природа была столь чудесна, что нетрудно было понять наших предков-шаманистов, поклонявшихся горам, рекам, творивших молитвы и рвзавгпих жертвенных

животных, обращаясь к ним. От восхищения я приник головой к земле. Ахун Юсуф заметил: «Если при этом Вы произнесли слова молитвы, то вернулись к язычеству». Через некоторое время сюда прибыла и часть наших войск.

В этот вечер я пережил одно из самых незабываемых мгновений своей жизни. Присутствовали поэт из Самарканда по имени Васли и один писатель из Ташкента. Возможно, он жив до сих пор и небезопасно упоминать его имя. Здесь же собрались видные предводители басмачества Самарканда, все близкие мне люди из Башкортостана были рядом со мной. Старик по имени Хаким Тура, прибывший из Кашгара, прочитал стихи, которые сохранились в Восточной Бухаре как часть фольклора. Эти строки при виде чудных гор оставляли в душе неизгладимые впечатления:

Быть рабом врагов — Нет участи тяжелее. Пусть за свободу будет жертвой И имущество, я жизнь наша. Когда сложим головы.

Пусть душа наша обретет крылья жаворонка,

И пусть пролитая нами кровь

Покроет родную землю алыми тюльпанами.

Мы испытывали глубокое душевное волнение от того, что народ наш так сильно жаждал свободы и независимости, что все мы испытывали друг к другу столь искреннее чувство близости, что войска были беззаветно нам преданы и нас окружала природа столь необычной красоты, где в прошлые века происходили славные исторические события, хорошо вам известные из средневековых книг.

На третий день пребывания в Ярджайляу мы Ночиая беседа стали гостями у одного богатого узбека по имени Умар Хаджи. Он был из тех полукоче-

национальной 

культуры вых тюркских семей, встречавшихся у казахов, киргизов, башкир и узбеков, которые передавали свои богатства из поколения в поколение в течение многих столетий. Весь народ в округе относился к нему с глубоким почтением. Основное его богатство — многочисленные стада. Изобилие кумыса и пищи в его доже существует для всех ближних и дальних сородичей. Он был поистине слугой и отцом своего народа и находил удовлетворение в оказании помощи как своим умным еловом, так и богатством каждому, кто в атом нуждался. Чтобы спасти своя стада от грабежа советской власти, он пригнал их в эти дальние гор-

«ме пж-тСлща. Умар Хаджи вытаскивал из сундуков одну за другой и показывал нам старинные вещи: одеяния предков, в которые они облачались лишь в торжественных случая дорогие женские платья, в том числе одежду и украшения прабабушки, снискавшей в свое время особое почитание народа, богато украшенное седло со всей сбруей, рукописные книга с миниатюрами, прекрасный экземпляр Корана, место которого в музее, записи «Аврад», диваны Хафиза и Навои72. Он сказал: «Басмачи, пытающиеся защитить наш народ, не в состоянии создать долговечное правительство. Вы уйдете, следом придут красные, меня убьют, а все эти сокровища отнимут и уничтожат. Вот что меня страшит». В его мудрых глазах застыла тоска и обреченность. Среди книг были также сборник стихов, написанный на трех (арабском, тюрки и фарси) языках знаменитым правителем узбеков Убайдулла-ханом, жившим в первой половине XVI века, его же книга завещания «Ах, сын мой!» Этот экземпляр, также достойный хранения в музее, был написан при жизни самого Убайдуллы-хана и подарен им одному из предков Умара Хаджи, имя которого упоминается в исторических трудах. В книге сохранилась дарственная надпись. Кари Камил сказал, что рукописный Коран прекрасного исполнения принадлежал не предкам Умара Хаджи, а был оставлен в их семейной сокровищнице кем-то на хранение. Эта узбекская семья, жившая в верховьях Сангизора на протяжении четырех столетий, с первой половины XVI века до наших дней хранила, не растеряв, немало культурных ценностей. Реликвии, которые моя собственная семья берегла в течение двух-трех столетий, были разграблены и рассеяны во время советского нашествия и грабежа. Та же участь ждала и эти вещи. Среди них был также пояс, украшенный золотом и серебром, а на ремне тиснением были выведены стихи на фарси. Сейчас в Европе производят различные кожаные вещи, с тиснением на них текстов и орнамента. Однако каким же способом узбеки несколько веков назад делали то же самое? Обработка кожи и тиснение свидетельствовали о необычайной искусности мастеров того времени. Если эти сокровища попадут в руки русских, прежде всего будут содраны с них золотые и серебряные украшения, а остальное будет выброшено как мусор⁷³. Умар Хаджи просил: «Найдите способ, чтобы эти ценные вещи не погибли». Ахун Юсуф Талибзаде предложил- «Самое ценное из всего этого отдайте мне, я их доставлю к Энвеоу-па-ше, оттуда, возможно, удастся вывезти в Афганистан» Умао Хаджи выразил сомнение: « Мне бы не хотелось, чтобы это мейное сокровище рассеялось, оно должно храниться в ^Т° °^е~ месте. До того, как добраться до паши, вы будете проходить

места, захваченные красными. Кто же гарантирует, что вещи не окажутся в их руках? Ваша безопасность сомнительна». И добавил: «Что касается беков (т. е. басмачей), они догадаются с луки седла снять ваши котомки, но при прощании у них не хватит времени их обратно туда же привязать». Этим он вызвал всеобщий смех самих беков, сидевших вокруг и слушавших беседу. Я же дал совет, который им с первого взгляда показался странным: «Отвезите все эти сокровища в Самарканд и сдайте в музей». Ахун Юсуф возразил: «Какой смысл в том, что мы, оберегая все это от русских, собственными руками вручим их им же?» На то я ответил: «Государственные библиотеки и музеи в больших городах переживут смену режимов и сохранятся. Если нашим целям когда-то суждено осуществиться, то и эти музеи вновь станут достоянием народа». Ачил-бек сказал: «Доставка собственными руками сокровищ родного народа русским будет означать, что мы сами не верим в успех нашей борьбы». «В таком случае Умару Хаджи следует все эти вещи держать вне своего дома, в каком-либо надежном месте», — заметил я. Умар Хаджи ответил: «Если от сдачи этих реликвий в музей может пострадать наше национальное движение, то это значит, что фундамент этого движения слаб. Разумеется, я смогу спрятать их вдали от моего дома, но эта мера не столь надежна. Возможно, самое верное — отдать в музей».

Прошел месяц после этого памятного разговора, в ходе съезда Туркестанского национального объединения в Самарканде мы получили известие о том, что после захвата красными всей территории по течению Сангизора и от дома, и от семьи Умара Хаджи ничего не осталось. Но сведений о том, попали ли в музей хотя бы отдельные ценные вещи из его коллекции, мы получить не смогли. Хранение в семье Умара Хаджи столь ценной коллекции доказывало, что в знатных узбекских семьях Туркестана, в домах династий беков хранились ценнейшие произведения искусства, сокровища культуры.

В ту ночь в доме Умара Хаджи мы не ложились спать, ночь провели, беседуя с Ахуном Юсуфом Талибзаде я поэтом Васли о литературе, в особенности о «Месяеви» Джалаледдя-на Руми. И Умар Хаджи, белобородый, с открытым лицом, сдержанный и спокойный, которому и в голову не приходила мысль, что через неделю его душа отправится на тот свет, сидел рядом с нами на ковре, поджав под себя ноги, и с интересом слушал нас, принимал участие в разговоре. Начав беседу о странных сюжетах в творчестве Джалаледдина Руми, я, кажется, задел самое больное место в душе Ахуна Юсуфа. Мау-

лана высказал глубокие философские мысли, имеют» множество оттенков. Чтобы понимать их подлинный смысл необходимо хорошо знать религиозную литературу, _в том чжсле еврейские первоисточники, кысса Пророка, к'ыссы о Харуте н Маруте⁷⁵, Балам-агура, арабскую литературу. Читателю, не знающему подобно мне все это во всех тонкостях, понять Руми очень трудно. Непременно нужно быть сведущим в биографиях Баязита Вистами⁷⁸, Мансура Халад-жа" и Ибрахима Адхама, многих других суфиев, разбираться в аятах Корана и хадисах, в персидском и арабском фольклоре, в особенности в рассказах о происках иблиса-шайта-на. Джалаледдин Руми развивает свои мысли, опираясь на все эти легенды и рассказы, которые он знает во всех тонкостях. А такому читателю, как я, зачастую не известен ни упоминаемый им суфий, ни полное содержание хадиса, даже начало или конец того или иного хадиса или аята, лишь мельком упоминаемого поэтом, не понятно, почему в данном контексте приведен именно этот, а не другой хадис. К тому же Руми, назвав один хадис и намекнув на другой, переходит к третьему и понимание внутренней связи между темами, мыслями и сюжетами всецело зависит от уровня культуры и эрудиции читателя в сфере истории, религии, литературы.

В ходе этой беседы я остановился на одном из сюжетов, объясненных Джалаледдином Руми. Сюжет следующий: в XI—XII века в Бухаре у власти стояла династия садр-и-джа-хан⁷\ выходцев из духовенства. Эти правители, управлявшие теократическим государством наподобие Далай-Ламы в Тибете или Папы Римского, были людьми глубоко учеными. Мусульманам Средней и Передней Азии они оставили основополагающие труды по теологии и праву. Один из молодых отпрысков этого рода прославился своей красотой. Некии видный государственный муж, командующий войсками города и одновременно инженер, влюбился в юношу. Вскоре, как водится, пошли сплетни об этом. Командующий понимал, что ситуация напоминает случай, когда «заяц осмелился влюбиться в льва» и, опасаясь, что садр может его убить, предпочел бежать из Бухары. В течение 12 лет скитался он по городам и селам Хорасана и Ирака, но забыть предмет своего обожания не смог. Решив, «будь что будет, умру, увидев его», возвратился в Бухару. Якобы и садр-и-джахан уже не был плохо настроен к нему и решил, что простит его, если он вернется. Так вот, влюбленный, скитаясь по миру, до своего возвращения в Бухару претерпевает множество приключений и трудностей. Друзья всячески предостерегают его от возвращения. Руми эту любовь между двумя мужчинами

ИНйё

пространно и прекрасно описывает на страницах романа длиною в тысячу бейтов, приплетая к перипетиям сюжета множество других историй. Народ Бухары, по выражению самого Руми, «и стар, и мал, и женщины», знавшие все эти приключения до мельчайших подробностей, сочувствовали влюбившемуся воину, а недовольство садра-и-джахана, выражавшего неудовольствие по данному поводу, оценивали как отвержение приязни одного человека к другому, что считалось, по их мнению, признаком невежества и грубости. Причем, автор вполне солидарен с мнением своих читателей. Последние части повествования поэт ведет в духе высокого драматизма и хвалит народ Бухары за его способность сочувствовать и сопереживать злоключениям героев.

Узнав, что в Бухаре X века продолжал жить обычай любви между мужчинами, я испытал сильное чувство омерзения. Руми в этом же произведении рассказывает и о жизненной драме некоего юноши, который целых семь лет не мог соединиться с любимой девушкой, однако при этом поэт не приходит в такое же волнение, какое он испытывает, описывая любовное влечение одного мужчины к другому.

Туркестан во все времена был ареной столкновения двух культур. Великий историк и мыслитель исламского мира Ибн Каййим аль-Джаузи⁷⁹ (XII век) подробно объяснял, что в первые века распространения ислама в Багдаде любовь между мужчинами стала серьезной общественной болезнью. Он написал и о том, что ставший известным в УШ зеке и положивший основу одному из четырех правовых толков ислама имам Малик ибн Анае строго запретил присутствовать среди своих учеников безусым подросткам и юношам. Если без его разрешения среди его шакирдов объявлялся такой юноша, то по существовавшему порядку его наказывали плетью. Красиво одетых, увешанных украшениями отпрысков знатных семей имам не допускал к устраиваемым им самих меджлисам, так как эти привлекательные юноши, став участниками его бесед с учениками, отвлекали внимание слушателей от слов великого наставника. Ибн Кайим упоминает и другого ученого толкователя хадисов, жившего значительно позже имама Малика, который говорил, что «да красивый юноша успешнее собьет людей е пути истины, чем семьдесят красавиц». Вряд ли все эти мысли возникали лишь на основе платонических чувств.

И Алишер Навои в своих стихах упоминает красивых юношей с искусно подведенными бровями, с длинными заплетенными косами, готовыми, если в этом есть необходимость, целовать партнера в губы я даже его нюгн. Пишет по«ГКО том, что они способны ввергнуть людей в любую смуту ж в любую беду. Однако для Алншера Навои, всю жизнь остававшегося неженатым, все это являлось лишь эстетической проблемой. Другой литератор из Герата той эпохи Камал ад-Дин Хусейн8¹ всех видных людей и даже провидцев своего времени изобразил как людей, сбившихся с истинного пути, любивших мужеложство, и написал книгу «Маджалис аль-Ушшак» («Собрание влюбленных»). В эпоху Сефевидов юноши изображаются в женских нарядах, и их облик никоим образом не соответствует нашим современным представлениям о поведении мужчины.

Даже описаний нормальной любви того времени в таких произведениях, как «Махмуд и Аяз» и «Кёроглу Айваз», поэты XVII—XVIII веков подвергли критике как романы, возбуждающие у читателей эротические чувства. «Культ прекрасного юноши», подвергнутый в средние века уничтожающей критике, мы сейчас не сможем возродить даже в качестве темы искусствоведения. Необходимо, оставив в стороне странные, неугодные нам рассказы и газели таких великих поэтов, как Руми, Навои, переводить и издавать только те из произведений, которые соответствуют современному пониманию морали и эстетических ценностей.

Из тюркских языков большое будущее имеет казахский язык. Так же как и чагатайский или язык османской литературы периода расцвета поэтических «диванов», казахский язык со временем также выйдет на передний план.

Ферганский офицер Миршариф был очень интеллигентным и начитанным человеком. Он спросил меня: «Неужели Вы таких поэтов, как Руми, Джами, Навои считаете безнравственными людьми?» — «Упаси Аллах. Дух того времени не во всем совпадает с нашим. Тогда в персидской литературе был период «поисков прекрасного». В создании миниатюр видно это же стремление. И в наше время, если в кино демонстрируют актрису-красавицу, то говорят, что она оставила У зрителя впечатление «разорвавшейся бомбы». И в то время существовало нечто подобное. Один из писателей Герата по имени Шихаб ад-Дин Даулатабади", разъясняя одно событие своего времени, пишет: «В Самаркандском вилайете жил некто Мирза Хам дам, имевший красивую внешность. Султан Хусейн Байкара⁸³ был без памяти в него влюблен лишь на основе многочисленных рассказов о его красоте, а мулла Джами прибыл в Самарканд с единственной целью лицезреть его». Очевидно, так оно и было. И у нас с обретением равных прав с мужчинами женщины поднимутся на театральные подмостки, и тогда не останется нужды мужчинам играть на сцене женские роли, средневековые традиции повсеместно начнут уходить в прошлое».

Тот же Миршариф на следующий день сказал мне: «Прочитав наизусть некоторые стихи Руми, Навои и Аллаяра8⁴, Вы нам охарактеризовали их как людей, живущих среди нас. Мы их представляли давно оставшимися вместе со своими могилами в далеком историческом прошлом. Так где же истина?» На это я ответил: «Суфи Аллаяр — маленькая и односторонняя личность. Сказанное тобой о нем верно, он в прошлом. Однако и в его стихах есть строки, достойные сохранить его имя в поэзии. Нужно лишь уметь отделять устаревшее от непреходящего в творчестве поэта. А вот такие великие мыслители, вышедшие из среды тюрков, как Джалалед-дин Руми, аль-Бируни и Навои — люди великой культуры, личности многогранные. Они умели говорить соответственно времени и обстоятельствам. Навои нельзя представлять как обычного любителя выпить. Между тем, так же как Омар Хайям⁸⁵, чего только он не написал на эту тему. Или: в то время, когда все человечество было убеждено в том, что Земля — центр Вселенной и весь небесный купол с мириадами звезд вращается вокруг нее, аль-Бируни знал о движении Земли, но ограничивался повторением тех мыслей, которые по этому поводу были высказаны учеными древней Греции и Индии. Чтобы среди современников не распространились разные невежественные кривотолки и сплетни, он говорил: «Все это проблемы физики, а я всего лишь математик», уходя от прямого ответа на поставленный вопрос. То есть, вынужден был быть и дипломатом. И Джалаледдин Руми знал многое из того, о чем другие не подозревали. Он считал: «Духовное прозрение — орудие мирового божественного первоначала. Что такое духовное прозрение? Это мысли, которые рождаются, когда прислушиваешься к самым глубинным, потаенным чувствам». То есть, Аллах, напрямую обращаясь к самым глубоким и тонким чувствам Пророка, доводит до его сознания свои мысли, он делает это посредством Джабраила86, который воздействует на усталого Пророка, давая ему отдохнуть под сенью своих крыльев. Гуманная, просвещенная личность будет объяснять сложные для понимания простых людей проблемы в таких формах, которые не должны смущать и отталкивать их. Он прежде всего постарается быть полезным среде, где он в данное время пребывает. Например, если Вы будете слишком резко выражать свое недовольство по поводу тех или иных устаревших людских обычаев, то оттолкнете их от себя. Поэтому Руми говорил: «Я ем костный мозг Корана, а его кости оставляю собакам». Однако Руми достанляет нам удовольствие не только разъяснением сути, -го есть костным мозгом Корана, но приносит пользу народу, используя в повествовании и предания, рассказы, легенды, связанные со священной книгой».

Через несколько дней по приезде в Самарканд я узнал, что Миршариф передал смысл наших бесед многим своим друзьям. Чтобы не забыть содержание этих бесед, я записал их и отправил послу Бухары в Кабуле, Мирзе Рахматулле. Через год, прибыв в Кабул, я получил эти записи из рук Ха-шнма Шайка, заменившего Рахматуллу на его посту. Мне подумалось, что в Туркестане нам нередко удавалось поговорить об очень важных проблемах.

Опираясь на самаркандских басмачей, мы совершили ряд важных дел. В том числе мой близкий друг Аухади Иш-мурзин, работавший в Хиве Усман Терегулов и находившийся там же ташкентский узбек Миршариф перевели с русского на узбекский язык военные инструкции, а один правовед из Казахстана работал над конституцией будущего Туркестана.

Один из интеллигентов Бухары, поэт и писа-Пнсьмо, _тель мулла Рахматулла, был направлен в ка-Мустафе честве посла Бухары в Кабул. Там же в это Чокаеву" время находились военный комиссар Бухарского правительства Абдулхамид Арифов и еще несколько человек. Один из людей муллы Рахматуллы привез из Афганистана очень интересные письма. Абдулхамид написал о проблемах мировой политики и о своем путешествии по Индии и Читралу. Он сообщал также о своей переписке с бывшим главой Кокандского правительства Муста-фой Чокаевым, о том, что он ныне проживает в Париже. Эти письма нам показались лучами света из мира свободы. Я написал ответ Абдулхамиду, а также письмо Мустафе Чокаеву, попросил Арифова переслать его по адресу. Все эти письма должен был доставить Ахун Юсуф, выезжающий в Афганистан. Однако он из-за гибели Энвер-паши и осложнения ситуации не смог выехать в Афганистан, но переправить письма в Кабул ему все же удалось.

Свое послание, написанное мною 27 июля 1922 года, я получил обратно из рук Мустафы Чокаева год спустя, когда мы встретились в Париже. В письме я сообщал о событиях той поры в Самарканде, а также передавал сведения, поступившие из Москвы.

Мысли, достойные упоминания в данных воспоминаниях, таковы: «Если Советы одержат победу в войне с Польшей, они начнут по отношению к мусульманам новую политику в сфере культуры. Это я узнал три дня тому назад у одного своего друга (очень надежный источник), прибывшего из Москвы в Самарканд. В Москву приглашены из казахов Алихан Букейхан, Ахмед Байтурсун, Назир Туракулов, башкиры Абдулла Гисмати, С ал ах Азнагулов, Шариф Манатов, азербайджанцы Мухаммед-ага Шахтахтинский, Али-гейдар Сайт заде, Джелал Мамедкулизаде, турецкие коммунисты Ахмед Джавад, Назым Хикмет⁸⁸, татары Мирсаит Султангалиев⁸⁹, Науширван Яушев. Каждому из них дали поручение написать масштабные труды по культуре своего народа и о путях строительства коммунизма, заняться переводом важных трудов по коммунизму на тюркские языки. В Москве организован Восточный университет, во главе которого поставлены Сванидзе⁹⁰ и Бройдо⁹¹. Бройдо сейчас — помощник Сталина. Теперь Вам станет ясно, какую Вы совершили ошибку, послав в апреле и июле 1917 года этого человека как своего друга в Хиву в качестве вали (управляющего областью). Этот Бройдо и профессор Поливанов⁹² вместе с пожилым специалистом по русскому языку из Азербайджана Шахтахтинским, турком Ахмедом Джавадом ведут политику окончательного отделения тюркских народов друг от друга, а также отрыва всех нас от наших собственных корней путем введения разных алфавитов на основе латиницы или кириллицы. Назир Туракулов и его супруга Ханифа предложили, что если будет введен латинский алфавит, то он должен быть общим для всех тюркских народов. Однако Бройдо и Поливанов ведут политику создания отдельного литературного языка для каждого народа согласно фонетическому своеобразию его наречия. Несомненно, переход к латинице станет лишь ступенькой для перехода к кириллице. В Дагестане* уже начался перевод осетинского и черкесского языков к кириллице. Ведутся разговоры о переводе на латинский алфавит алтайских татар, финнов и якутов. И эти планы исходят от Бройдо и Поливанова. «Кобланды»9³ и другие вещи сейчас публикуют арабским шрифтом, но через несколько лет их начнут печатать латиницей, затем, разумеется, перейдут и к кириллице. Сейчас для обучения в Восточном университете набрали молодежь в Хиве, Бухаре, Ашхабаде, Кокан-де, Ташкенте и привезли их в Москву. Было бы желательно, если бы ты написал статьи об этой новой политике советской власти в сфере культуры и обратил на это внимание мировой общественности. Итак, после разгрома нас на военных фрон-

ееввжеет нам удовольствие не только разъяснением сути, то есть костным мозгом Корана, во приносит пользу народу используя в повествовании и предания, рассказы, легенды, связанные со священной книгой».

Через несколько дней по приезде в Самарканд я узнал, что Миршариф передал смысл наших бесед многим своим друзьях. Чтобы не забыть содержание этих бесед, я записал их и отправил послу Бухары в Кабуле, Мирзе Рахматулле. Через год, прибыв в Кабул, я получил зти записи из рук Хашима Шаика, заменившего Рахматуллу на его посту. Мне подумалось, что в Туркестане нам нередко удавалось поговорить об очень важных проблемах.

Опираясь на самаркандских басмачей, мы совершили ряд важных дел. В том числе МОЙ блИЗКИЙ ДРУГ АуХЭДИ Ишмурзии, работавший в Хиве Усман Терегулов и находивший-ся там же ташкентский узбек Миршариф перевели с русского на узбекский язык военные инструкции, а один правовед из Казахстана работал над конституцией будущего Туркестана.

Один из интеллигентов Бухары, поэт и писатель мулла Рахматуляа, был направлен в ка-Мустафе Чокаеву чеетве посла Бухары в Кабул. Там же в это Чшсц* время находились военный комиссар Бухарского правительства Абдулхамид Арифов и еще несколько человек- Один из людей муллы Рахматуляы привез из Афганистана очень интересные письма. Абдулхамид иадисад о проблемах мировой политики и о своем путешествии по Ияд?и и Читралу. Ои сообщал также о своей пе-репхеке с бывшим главой Кокандского правительства Муста-фо§ Чокаевых, о том, то он ныне проживает в Париже. Эти писька нам показались лучами света из мира свободы. Я написал ответ Абдуяхаэеиду, а также письмо М у стафе Чо клеву, попросил Арифова переслать его по адресу. Все эгги письма должен был доставить Ахуи Юсуф, выезжающий в Афганистан. Однако он из-за гибели Энвер-пашм и осложнения ситуации не смог выехать в Афганистан, во переправить письма ^в Кабул ему все же удалось.

Свое послание, р аписаиное мною 27 июли 1922 года, я получив обратно на рук Мустафы Чокаева год спустя, когда мы встретились в Париже. В письме я сообщал о событиях той кры в Самарканде, а также передавал сведения, поступивше из Москвы.

Мысли, достойные упоминания в данных кокишваяя-хж, тшсм: «Если Советы одержат победу в войне с Поль-

110

шей, они начнут по отношению к мусульманам новую политику в сфере культуры. Это я узнал три дня тому назад у одного своего друга (очень надежный источник), прибывшего из Москвы в Самарканд. В Москву приглашены из казахов Алихан Букейхаи, Ахмед Байтурсуи, Назир Туракулов, башкиры Абдулла Гисмати, Салах Агнату лов, Шариф Манатов, азербайджанцы Мухаммед-ага Шахтахтинский, Али-гейдар Саитзаде, Джелал Мамедкулигаде, турецкие коммунисты Ахмед Джавад, Назым Хикмет88, татары Мирсаит Султангалиев89, Науширван Яушев. Каждому из них дали поручение написать масштабные труды по культуре своего народа и о путях строительства коммунизма, заняться переводом важных трудов по коммунизму иа тюркские языки. В Москве организован Восточный университет, во главе которого поставлены Сванидзе90 и Бройдо91. Бройдо сейчас — помощник Сталина. Теперь Вам станет ясно, какую Вы совершили ошибку, послав в апреле и июле 1917 года этого человека как своего друга в Хиву в качестве вали (управляющего областью). Этот Бройдо и профессор Поливанов92 вместе с пожилым специалистом по русскому языку из Азербайджана Шахтахтинским, турком Ахмедом Джавадом ведут политику окончательного отделения тюркских народов друг от друга, а также отрыва всех нас от умттгг собственных корней путем введения разных алфавитов на основе латиницы или кириллицы, Назир Туракулов и его супруга Ханнфе предложили, что если будет введен латинский алфавит, то он должен быть общих для всех тюркских народов. Однако Бройдо и Поливанов ведут политику создания отдельного литературного языка для каждого народа согласно фонетическому своеобразию его наречия. Несомненно, переход к латинице станет лишь ступенькой для перехода к кириллице. В Дагестане* уже начался перевод осетинского и черкесского языков к кириллице. Ведутся разговоры о переводе на латинский алфавит алтайских татар, финнов и якутов. И эти планы исходят от Бройдо и Поливанова, «Кобланды»я другие вещи сейчас публикуют арабских шрифтом, но через несколько лет их начнут печатать латиницей, затем, разумеется, перейдут и к кириллице. Сейчас для обучения в Восточном университете набрали молодежь в Хиве, Бухаре, Ашхабаде, Коканде, Ташкенте и привезли их в Москву. Выло бы желательно, если бы ты написал статьи об этой новой политике советской власти в сфере культуры и обратил на это внимание мировой общественности. Итак, после разгрома нас па военных фрон-

* Имеется в виду Северный Кавказ

тах они хотят перевести войну на культурный фронт. В ф_еврале этого года в Ташкенте под руководством Назира Туракулова и Хади Файзи начал выходить журнал под названием «Инкилоб» («Революция»), до сего дня появилось пять номеров. Это делается стараниями Г. Сафарова. Советы желают завоевать на свою сторону часть интеллигенции Туркестана и их руками дискредитировать ту ее часть, которая выступает против политики большевиков. В этом журнале публикуются Хаджи Муин из Самарканда, Абделхамид, Чулпан, Садриддин Айни, Полат Салиев, Абдрахман Сади и некоторые другие. Назнр публикуется и под псевдонимом «Дервиш», ведет речь о «восстановлении культуры тюрков в Туркестане на основе советской идеологии». Выступая под псевдонимом «Дервиш», он в целях подрыва авторитета интеллигенции, присоединившейся, как мы, к басмаческому движению, приблизил к себе и Джанузакова. Твой друг, потомок Чингисхана Санджар Асфандияров также подвергает уничтожающей критике политику алашордынцев и Валидова. Абдрахман Сади пытается отстаивать идею общетюркского литературного языка, публикует об этом статьи, но профессор Поливанов тотчас вступает с ним в полемику и в том же номере журнала печатает статью, где доказывает ненаучность этого взгляда и характеризует его как пантюркистский. Упомянув договор между Советской Россией и Турцией от 16 марта 1921 года и речь Юсуфа Акчуры от 20 марта того же года в Анкаре, где он выдает себя за друга России и Польши, а также говорит о «культуре исламского мира», Назир Туракулов стремится изобразить Советы как государство, проводящее бережную по отношению к восточным народам политику. Однако такие лица, как Павлович, Бройдо и Поливанов в Москве всячески препятствуют изданию литературы на азербайджанском диалекте и в то же время изо всех сил выступают против местных интеллигентов, которые, публикуя в Ташкенте и других местах статьи на узбекском, казахском, туркменском, татарском языках, ратуют за создание общей литературы и языка для всех тюркских народов. Бройдо и его единомышленники пишут, что если будет принят латинский алфавит, все языки на основе отдельных алфавитов будут окончательно зафиксированы, и после этого надежды на объединение будут подрезаны у этих народов под корень. Действительный фундамент будущей политики Советов — именно в этом. Это следовало бы уже сейчас отметить в печати».

4—5 августа, дни праздника Курбан-байрам, к^Я"бан-байрам мы провели в кишлаке Бедона у родственников Кари Камила. Проповедь (вагаз) имама в мечети была напрямую направлена против русских. И пока все находится в руках басмачей, населению и в голову не приходила мысль, что через несколько дней сюда прибудет большое количество красных войск. Кари Камил глубоко переживает, видя, что я в угнетенном состоянии.

Мы поехали в кишлак Чимбай в окрестностях Самарканда, сюда же прибыли несколько наших знакомых из Самарканда и Ташкента. Люди, думая, что скоро вся власть перейдет в руки мусульман, встречались с нами и общались свободно. Один из предводителей отрядов из окрестностей Чим-бая устроил игры, называемые «кёпкери». Воины, охотно играя в эту боевую игру, продемонстрировали нам, в чем же она заключается. В Чимбай прибыл и один арабский ученый, с которым мы познакомились в Самарканде. Обращаясь к войскам, он прочитал стихи на арабском языке. Он пересказал и бейты, которые Пророк произносил некогда своим воинам, а затем попросил их перевести на тюрки. Один бейт мне особенно запомнился: «Они (воины) сидят на своих боевых конях, как кустарник у горных скал. Это не из-за крепости ремней, держащих седло, а определяется силой воли воинов». И другие прочитали множество прекрасных стихов, торжества продолжались до позднего вечера. Среди прибывших в Бедона и Чимбай посмотреть на наши войска был и один дагестанец. Словом, военные игры на этом сборе, искренние беседы, прочитанные стихи оказали благотворное воздействие на наше душевное состояние.

Во время пребывания в кишлаке Бедона я подробно изложил свои мысли о судьбе Туркестана, тюркских народов, мусульман, когда Россия вновь встанет на ноги под началом Советов. Эти записи, составленные мною 23 июля 1922 года, я думал вручить государственным деятелям Турции, а затем, несколько видоизменив форму, — деятелям Ирана и Афганистана. Позже, после прибытия в Иран, я отправил их через турецкого консула в Мешхеде в Анкару. Речь об этих записях, названных мною «Социальная революция на Востоке или контрреволюционная реакция и задачи революционной интеллигенции», будет впереди. В мои планы не входило ознакомить с ними Энвера-пашу, поэтому я не стал показывать их Ахуну Юсуфу Талибзаде. Ныне они хранятся в архивах Министерства иностранных дел Турецкой республики.

Ахун Юсуф со спутниками и с некоторыми нашими людьми по дороге на Мача и Каратегин отправились к Энве-

ру-паше. Но к их приезду Энвер-паша уже погиб. Ахун Юсуф, как мусульманин шиит, поехал к таджикам Шугна-иа, принадлежащих к этому же направлению ислама, и присоединился к Хаджи Сами, который занял место Энвера-па-ши. Гибель шипи, усиление давления русских, расстройство дед басмачей ввергло Ахуна Юсуфа в уныние, к тому же он убил из-за некоей женщины своего ташкентского знакомого Абдурасула. Позже, пытаясь выбраться в Афганистан, он бросился вплавь через Пяидж и утонул. Пусть дух его обретет покой на том свете!

Прекрасно организованные сборы на берегу реки Санги-эор (тюркское название — Ташлык) и в Чиибае завершились чрезвычайно печально. Видный узбек Абдулхамид был заподозрен в стремлении занять место Ачил-бека и задушен по его повелению. Обычно Ачил-бек и другие басмаческие предводители, действовавшие в долине Зеравшана, ни одного членя вашего общества не наказывали смертной казнью, предварительно не узнав о нем мнения Самаркандского комитета Туркестанского национального объединения. По поводу этого печального случая больше всего расстроились Кари Камил и я. Если что-то случится с Ачил-беком, то его должен был заменить именно он. Сам он — из Саигизорских узбеков. Будучи в Саигиэоре, мы решили вместе с ним съездить к предводителю уратюбинских национальных отрядов Халбута-бе-ку и определить с ним пути сотрудничества в будущем. Вместе с Мамуром и Турабом мы ночью съездили в Замин, встретились, обговорили все дела и вместе с войсками вернулись в Бедона.

_ Выше я уже упоминал о том, что прибывший

к нам вместе с Ахуном Юсуфом представи-■ртлкя тель казахов восточной Бухары Беркут Иши-Ахуяя Юсуфа кагабаши говорил мне: «Ахуну слишком доверять нельзя, все откровенно говорить ему ие следует, до Энвера-паши он может довести ложные сведения». Правомерность его предостережений подтвердилась после отъезда Ахуна Юсуфа в—7 августа в Восточную Бухару. Спустя два — три дня после его прибытия мы получили шюыю Эивера-паши, написанное им в конце июля и отправленное по Байсунской дороге. Пришло письмо и от моего друга Мустафы Шах кул и. Настроение у меня надолго испортилось от этих писем. Причина заключалась в следующем: Ахун Юсуф и Вернут Ишикагабаши доставили нам письмо ашш от 28 апреля. В вем он писал, что если шипе положение ухудшится, а русские, добившись успеха на Польском фрон_те получат дополнительную возможность посылать в Турке» став войска, то Комитет Туркестанского национального объединения должен начать от имени басмачей подготовку к самостоятельным переговорам о мире с Советами. Паша виражал я такое желание: если речь пойдет о Бухарском хл ястве, то переговоры с русскими о судьбе этой области он хотел бы повести сам.

Как видим, паша пытался предпринять меры, чтобы в условиях резкого усиления русских внутренние недостатки в рядах басмачей не казались противнику общими недостатками всего Общества и его руководства. Некоторые пожелания, не написанные в письме, паша велел Усману Чавушу передать нам на словах. Он просил выяснить положение советских войск на Западном фронте, добыть сведения о том, сколько войск русские намереваются перебросить в Туркестан. Наши возможности по сбору информации как в Ташкенте, так и в Москве были неплохими, во получить сведения о том, когда и сколько войск будет переброшено с запада в Туркестан, было задачей чрезвычайно сложной.

11 мая в Самарканде собрался наш Комитет. В Фергане положение было весьма сложным. Некоторые басмачи еамв начали переговоры с русскими. А Курширмат с братом Нур-ширматом, прекратив бои, собирались перейти афганскую границу. Мы приняли решение: если на Польском фронте произойдет резкое изменение и русские начнут направлять сюда большое количество войск, то от имени Самаркандского вилайета начнем мирные переговоры с Советами. Также кур-баши, как Ачил-бек и Бахрам-бек, были такого же мнения.

Еще до отъезда Ахува Юсуфа, Беркута Ишикагабвшн и Усманя Чавуша в Казахстан, видя, как ваши дела стажтят-ся все хуже и хуже, на заседании Комитета, проведенного з Бедоиа, мы приняли ряд решений. В принципе была одобрена мысль о начале мирных переговоров с помощью некоторых ваших интеллигентов, работающих в московских и ташкентских учреждениях. На этом заседании принимав участие и сам Ахун Юсуф. Однако мы не имели в виду, что переговоры должны начаться немедленно. Ахуи Юеуф написал письмо Энверу-паше в том смысле, что За ни Валидя ж Центральный комитет Туркестанского национального объединения собираются заключить мир е большевиками, останки вашу ■ стороне. Это было ничем иным, как доносе».

Беркут Ишнкагабалт, пм эту черту его характера, остерегал нас от опрометчивых слое. Пади а своем письме деликатно обошел этот неприятный «опрос, эо Усман Ходжаев н Мустафа Шахкули гнали, что к шипе пот доюс поступил.

Ш

О том, что наушничество Ахуна Юсуфа произвело на всех неприятное впечатление, Мустафа Шахкули подробно рассказал после своего прибытия в Турцию. Любопытно, понял ли паша, что знаменитый богослов сыграл роль простого доносчика? У Ахуна Юсуфа были и другие привычки, которые не соответствовали нравственным понятиям наших народов.

После отъезда Ахуна Юсуфа и его людей Наше намерение прошло не более двух-трех дней. Мы полу-дорогой чили информацию от наших единомышлен-

Мача ников, один из которых работал в Ташкенте

направиться в правительстве, а другой собирал сведения к Энверу-паше _в Москве. Они известили нас о том, что Россия в результате успеха на Польском фронте отправила множество дивизий различных родов войск в Туркестан для подавления освободительного движения, а одна группа офицеров, которая будет руководить военными операциями, вместе с частью войск прибыла в Самарканд. Мы подробно сообщили Энверу-паше эти сведения, а также передали ему свои планы о том, что будем сосредоточиваться в районе Ура-Тюбе и Мача, что, если нужно, придем по Бальджу-ванской и Каратегинской дороге к нему, а при необходимости выедем в Афганистан, что есть признаки расстройства всех дел среди басмачей Ферганы.

На второй день после поступления сведений о прибытии в Туркестан многочисленных красных частей мы намеревались выйти к Уратюбинской дороге. Утром мы получили известие о том, что две войсковые группы красных вышли у местечка Рават к реке Сангизор и по пути следования тянут телефонную связь. Во всяком случае, они прибыли туда, точно зная о дислокации там самаркандских басмачей. Ночь мы провели в маленьком узбекском кишлаке, который назывался, кажется, Янгикеит. Оказалось, что это родина предков Афшина, который во времена Аббасидов, будучи предводителем мусульманских войск, завоевал среднюю часть Анатолии. В полночь мы получили сведения о том, что русские отправили многочисленные войска вдоль реки Сангизор.

Боя В Давуле Русские части вышли к реке Сангизор вечером того же дня, как только мы покинули эти места. Узнав, что мы ушли в сторону Замина, они направились к Давулу. Мы заняли оборону по двум сторонам ущелья за холмами и скалами, приготовились отрезать им путь. Произошел жестокий бой. Красные, увидев, что за скалами притаились басмачи и путь их следования отрезан, решили атаковать нас. Они бросились на скалы с намерением выбить нас из укрытий. Но утесы были достаточно высокими, и пули не долетали до нас. Я со своими людьми и с несколькими узбекскими воинами, оставив коней в ущелье, занял место справа, над которым двигались красные. Туда они вынуждены были направиться из-за невозможности двигаться по долине.

После обеда они стали огибать господствующие высоты и начали продвигаться в нашу сторону. Первым на холме показался офицер красных. Он был верхом на коне. Ограничившись редкими выстрелами, они прекратили огонь. Мы тоже, не производя лишнего шума, скрытно сблизились с ними. Противник не заметил нас, и мы с близкого расстояния открыли сильный огонь, и они один за другим стали падать с лошадей. Из сопровождавших меня соратников Ислам, ныне работающий на азотной фабрике в Кютахье, и его друг Аюп, умерший недавно в том же городе, вышли из ущелья и опасно приблизились к русским, пытаясь прикрыть меня от пуль красных своими телами. Я им прошептал: «Не нужно рисковать понапрасну и лезть в открытое место под пули. Если умрем, так вместе».

В это время красный командир, сраженный нашей пулей, упал с лошади, а войска отступили, даже бросили свой пулемет. Но у нас не было времени возиться с ним. В тот момент, когда красные солдаты пытались на двух ослах вывезти с поля боя тело убитого командира, мы воспользовались их замешательством, бросились к нашим лошадям в ущелье и на глазах у красных стали подниматься на возвышенность с правой стороны.

Басмаческим отрядам, следующим за нами, я велел пресечь путь в двух местах — чуть впереди и на том месте, где мы вступили в сражение с противником. Разгоряченный в бою Аухади Ишмурзин, давая распоряжения бойцам, стремительно носился на своем взмыленном чалом коне с одной возвышенности на другую. Красные, воспользовавшись нашим перемещением, сумели выбраться на ту возвышенность, где погиб их командир, и открыть сильный пулеметный огонь. Но пули из раскаленных стволов их пулемета и винтовок уже не могли достать нас. Нашим бойцам, которые должны были пресечь путь красных в начале долины, я сказал: «Не бойтесь, пули красных до вас не долетают. Защищайте начало долины».

Словом, несмотря на малочисленность нашего отряда, благодаря тому, что басмачи, следовавшие за нами, успели занять вход в долину, красные не смогли переправить свои подводы на нашу сторону. Стремясь пробить себе дорогу, они

решили продолжить бои в окрестностях Давула. Пока что красные понесли значительные потери в живой силе и нам басмачам, досталось большое количество боеприпасов.

Мы добились успеха в этом бою, но зная, что со стороны Замина и Ура-Тюбе идет к противнику сильное подкрепление, отказались от намерения идти в ту сторону. Судя по трофейному оружию н захваченным бумагам было ясно, что эти войска н их вооружения прибыли с Западного фронта. Следовательно, положение наше стало крайне критическим. Отдохнув два дня в кишлаке Биш Курук, расположенном у реки Сангизор, мы направились в Усмат. Принесли советские газеты, издаваемые в Ташкенте. В них было сообщение и о бое в Давуле, а красный командир, погибший в горах от наших пуль, оказался известной личностью.

Захватив в Давульском бою значительное ко-личество трофеев, мы отдохнули на одном из и Самарканде джайляу. На совещании было решено сосредоточить все наши силы на удержание гор, начиная от Ура-Тюба, Ярджайляу и Усмата вплоть до хребтов на востоке Самарканда и Шахрисябза, а также гор Мача. Предводителю басмачей в горах Мача Ахмед-хану, а через него и Энверу-паше мы не мешкая послали письмо с сообщением о переходе русских к решительному наступлению против нас и о собственных в этой связи намерениях. Нам стало известно, что письма быстро дошли и до басмачей гор Мача, и до Энвера-паши.

Наутро мы прибыли в благодатное, богатое водой урочище Усмат, и, собрав широкий круг известных басмачей Зе-равшана, провели совещание. Вечером заехали в Самарканд, в саду, расположенном на берегу реки Оби-Рахмат, недалеко от обсерватории Улугбека, мы советовались с членами городского комитета нашего общества. Здесь же присутствовали наши друзья и единомышленники из Ташкента и Ферганы. На этом совещании всем, кто не руководит в данный момент боевыми отрядами, но жизнь которых подвергается смертельной опасности, мы посоветовали направиться к Энверу-паше. В то же время борьбу в Самаркандском вилайете мы решили вести до последней возможности.

Прибыли люди Халбута-бека. Сам он придерживался мнения, что при любых обстоятельствах нельзя отрываться от родины. Русские, воспользовавшись тем, что басмачи разошлись по домам в связи с праздником Курбан-байрам, во многих местах напали на них. Разошедшиеся группы басмачей 10 августа вновь собрались вместе в Усмате.

- „ Жизнь наших друзей, работавших в совет-

Усматские бои

ских учреждениях Самарканда и помогавших басмачам, подвергалась смертельной опасности, так как русские о многом догадывались. Согласно решениям, принятым нами в Самарканде, наши сторонники стали поодиночке и группами присоединяться к басмачам. Во главе этих людей стояли начальник Самаркандской полиции Абдулла Тулеба-ев и его помощник Абдушукур Хакимбай оглы, Самаркандец Кари Махмуд и азербайджанец Эсат-эфенди. День их прибытия к нам был богат событиями. Русские напали на Усмат, где располагался наш штаб, но мы отбили их атаку. Усмат — древний культурный центр, именуемый в старинных арабских географических книгах как «Усменд». Отсюда вышли известные ученые, здесь существовали медресе. В селе и окрестностях разбито много хороших садов. Словом, край богатый, с крепким сельским хозяйством. Некоторые сады, разбитые на высоте 1500 метров, виднелись издали по Зеравша-ну.

11 августа русские, узнав, где мы находимся, предприняли новую атаку. Начальник полиции Тулебаев вместе со своими людьми выступил против них, но в ходе боя был тяжело ранен. С коня он не слез, друзья поддерживали его. Когда я подъехал к нему, он промолвил: «Поддержи меня». И тогда он сказал мне с горечью, что тело убитого друга осталось у русских, а Абдушукур отступил, не сумев забрать его. «Как ты смел оставить тело друга врагам, иди сейчас же за ним», — велел я находившемуся здесь же Абдушукуру, несколько раз стегнув его плетью по спине. Он с несколькими бойцами бросился к месту гибели друга и через некоторое время сумел доставить тело погибшего. Смертельно раненный Тулебаев хотел увидеть тело своего друга и близкого родственника и чуть приподнялся с постели, на которую мы его уложили. «Он не остался в руках врага, теперь можно и умереть. Мы уйдем, но пусть здравствует наш народ», — сказал он и вскоре скончался с именем Аллаха на устах. Абдушукур впоследствии вместе с Хади Сами прибыл в Турцию, занялся торговлей, построил фабрику. Иногда он шутил: «Боль от твоей плети я ощущаю до сих пор». Он постоянно скучал по тем временам и иногда говорил: «После твоего урока с плетью мы бросились на русских, было бы прекрасно, если бы я тогда пал жертвой в праведной борьбе». В 1944 году он скончался в Эскишехере, пусть дух его обретет покой под благословением Аллаха!

Усматские бои были действительно жестбкими. Из-за того, что мы там потеряли немало наших людей, позже среди народа появились предания и рассказы об этом сражении.

ТАШКЕНТСКИЙ СЪЕЗД

Утром, наняв извозчика, я поехал в Иванов-Ковспнратнвная _ский сад. Меня там уже ждали. И супруга

■ Ташкенте ^моя Нафиса, проведшая июль и август в городе Туркестан, прибыла в Ташкент вместе с моим другом Абделькадиром. В Ташкенте и его окрестностях подготовили для нас четыре конспиративные квартиры. Одна из них вот в этом саду, вторая — дом в махалле Бешагач, третья — дом казаха Абдрахмана Бинбаши, жившего в местечке под названием Келес, четвертая — наш собственный дом в Аблыке. Договорились днем быть в Келесе, а совещания проводить в Бешагаче или в этом Ивановском саду. Тотчас после нашего приезда хотели сообщить две важные новости, но опасаясь, что я не смогу после них заснуть, не стали пока говорить.

Одна весть — гибель Энвера-паши два-три дня тому назад от рук красноармейцев в окрестностях Куляба, другая — убийство в эти же дни председателя организационного комитета по Самаркандскому вилайету Кари Камила, голову которого убийца преподнес красным. Меня спросили: «Вы верите в гибель Энвера-паши?» «У басмачей нет крепостей. Они несколько раз на дню подвергают свою жизнь смертельной опасности», — ответил я. Человеком, погубившим Кари Камила, оказался тот Мостак, который пять-шесть дней назад в горах Усмата после нашего расставания с покойным ныне нашим другом оставался с нами, обещая отдать нам своего коня. Кари Камил в тот день без охраны поехал домой к семье. Предатель Мостак воспользовался его неосторожностью и издали подстрелил его из винтовки, когда тот сел творить намаз. Убийца отрезал ему голову и привез в Джизак, а потом, чтобы показать участникам съезда коммунистов, доставил и в Ташкент. Джигиты были в большом гневе, они решили во что бы то ни стало прикончить этого Мостака. И, правда, долго жить предателю не было суждено. Несмотря на предосторожности большевиков, они его уничтожили. Смерть Кари Камила была также невосполнимой утратой. Он был самым самоотверженным, интеллигентным и искренним бор-дом из Самаркандского вилайета. Моя семья подолгу оставалась в его доме. В борьбе за культуру и просвещение Туркестана Кари Камил занимал в Самарканде такое же место, что и Муннавар Кари в Ташкенте. В Ярджайляу в течение нескольких дней он волновал молодежь чтением своих прекрасных стихов.

Около сорока казахов из родов, кочующих вокруг озера Балхаш и в пустыне Бетпакдала, стараниями поэта Динше, находившегося в то время с нами, получили распоряжение прибыть в Бухару и присоединиться к басмачам. Желая примкнуть к нам в Самарканде или к Энверу-паше в Бухаре, они приехали в Ташкент под видом торговцев лошадьми. Все они были энергичными и смелыми джигитами, настоящими детьми степей. Большинство из них в жизни не видело таких фруктов, как груши, яблоки, персики, не знало и дыни. В нашем домике с садом жили также казахские джигиты, которых привел Калкаман. Динше и сам недавно побывал здесь проездом и уехал с намерением привести сюда и других казахских джигитов, желающих присоединиться к нашему движению. Что теперь должна делать эта молодежь в столь сложной ситуации, создавшейся после гибели Энвера-паши? По всей вероятности, они будут вынуждены вернуться на родину. Но казахские и узбекские парни не поверили смерти Энвера-паши. В издаваемых на Западе исторических сочинениях, так же как и в публикациях большевиков о нашем движении, ничего не сообщается о решимости туркестанской интеллигенции в июне-августе 1922 года самоотверженно продолжить борьбу за свободу. Ни на Западе, ни в Советах не знают о том душевном подъеме и решимости, которые царили тогда в нашей среде. Если бы Энвер-паша не пал от пули красного солдата, а советская армия, победив на Западном фронте, не сумела перебазироваться в Туркестан, то в конде августа железная дорога между Ташкентом и Ашхабадом была бы взорвана в нескольких местах. Множество мусульман, служивших в Хиве, Бухаре и Фергане в советских войсках были готовы перейти на сторону басмачей. Поэтому движение, возглавляемое тогда Энвером-пашой, не из тех явлений, на которое следует смотреть свысока, уничижительно. Встречи дошедших до гор Букая тау Южного Казахстана Беркута Ишекагабаши, Ахуна Юсуфа и Усмана Чавуша с казахами, призывы паши, а также наши обращения из Самарканда к хивинцам и Джунаид-хану не остались без последствий.

Наше общество, собравшись 5 августа в Самарканде, решило конспиративно провести съезд Туркестанского национального объединения 20 сентября в Ташкенте. Это было еще

время больших надежд. На съезде необходимо рассмотреть организационные вопросы и дальнейшие планы националь НОЮ движения. Теперь мы прибыли в Ташкент, предварительно распустив по домам басмачей Самаркандского вилайета, так как возникла угроза, что прибывшие вновь многочисленные русские воинские части могут разгромить и перебить наших бойцов. Получили скорбную весть о гибели Энвера-паши, весть, в которую мы не могли и не хотели поверить. Нам предстояло обсудить вопрос о наших дальнейших действиях на тот случай, если борьба за национальное освобождение потерпит полное поражение. Съезд будет проходить три дня — 18 —20 сентября. Однако такие известные деятели Туркестана, как Алихан Букейхан, Турар Рыскулов, Ахмет Байтурсун, Мухаметжан Тынышпаев из казахов, узбеки Му-наввар Кари, Хакимзада из Бухары, мирза Абделькадир Му-хитдин, туркмен Какажан Бердиев и многие другие находились под пристальным наблюдением спецслужб большевиков и принять участие в работе съезда не смогут. Возможности проводить многолюдные собрания не было, поэтому на съезде будут присутствовать не более десяти-пятнадцати человек. Мы обеспечили участие в нем авторитетных интеллигентов, которые могли бы заменить перечисленных выше видных деятелей, привлекли самую активную молодежь и тех интеллигентов старшего поколения, которые по полученной нами достоверной информации не находились под наблюдением большевиков. Члены Туркестанского национального объединения, работавшие в правительственных учреждениях и спецорганах большевиков, приняли меры по обеспечению безопасности и спокойной работы съезда. С помощью друзей из советских органов Самарканда мне удалось распространить слухи о том, что скрываюсь вместе с близкими в окрестностях Самарканда. К ним никакой информации о моем пребывании в Ташкенте и его окрестностях не просочилось.

_ Чалого и вороного, оставленных в Чиназе, за

Смерть Чалого „_

то, что они спасли нам жизнь, мы решили по

старинному обычаю освободить от дальнейших трудов. Такой обычай называется «адак». Отныне никто не должен использовать их в верховой езде. В Келесе обе лошади заболели. Спину чалого сильно натерло седло, рана кровоточила. Казахи, считая, что подобную рану лучше всего врачевать посыпая ее сухим собачьим пометом, приносили это «лекарство». Однажды на прогулке вместе с Нафисой я и сам собрал сухой собачий помет и завернул его в носовой платок. На это малоприятное занятие супруга отреагировала

словами: «В одном случае ты скачешь из конца в конец огромной страны, чтобы спасти весь Туркестан, и чуть ли не на аркане тащишь наш народ. В другом случае, в собственный карман собираешь собачий кал, чтобы вылечить спину лошади. Есть ли во всем этом смысл?» На что я ответил: «Есть. Любимый мой конь спас мне жизнь. Здесь ветеринара найти трудно, поэтому приходится прибегать к таким мерам. За любимый свой народ я готов отдать жизнь. Мною в жизни движет чувство любви». Через несколько дней передние копыта чалого отпали, словно кто-то сбил их. Значит, эти кони, на которых мы мчались от Актауских гор до Кызылкумов, а оттуда до Чиназа, окончательно вышли из строя. Когда отпали копыта, мой чалый лег на землю, из глаз у него текли слезы, страдание и боль животного были безмерны. Казахам я велел прекратить его мучения, прервав ему жизнь. И вороного велел отвести куда-нибудь подальше, ибо не мог спокойно смотреть на него. Если выживет — хорошо, а не выживет — следовало прекратить и его страдания. Кости чалого мы похоронили в окрестностях Келеса у реки Сенк. Эту лошадь, как я уже писал, в 1921 году перед отъездом из Бухары мне дал Файзулла Ходжаев при нашей встрече во дворце эмира Ситора Мохи Хасса. Несмотря на свою низкорослость, это было сильное, выносливое животное с горящими, как угольки, глазами. В первый же день езды он меня спас от верной гибели, когда я с ним бросился в потоки Зеравшана, чтобы не попасть в руки красных охранников Гиждуванского моста. Этот эпизод я тоже описал выше. Я попросил: если будет возможность, на месте захоронения моего любимого коня поставить камень. Габдрахману Бинбаши отдал следующие «стихи», написанные мною по этому случаю:

Мой скакун верный,

с вершин гор Матча, где не летают даже отжцы.

с Актауских гор с серебряной главой,

где мы среди вечных снегов

скрывались от врагов,

ты вывел нас по непроходимым тропам

к прекрасной реке Сангизор.

Мой конь быстрый,

ты спас вас от верной гибели.

скача из последних сил

от Я ваша до Кыэылкума и Чиназа.

Судного дня ие избежать.

В этот роковой день я буду ждать.

как ты, мой скакув, с веселым ржанием подойдешь ко мне вновь.

Из садов Бешагача в Келесе я ночью в одиночестве при шел в город. Каждую ночь мы собирались на новом месте. Из Оренбурга, Семипалатинска, Акмолинска, Хивы прибыли многие наши единомышленники. Все разговоры подводили нас к факту гибели Энвера-паши. Но предводителям басмаческих отрядов все еще не удается получить об этом событии полной и достоверной информации.

Съезд открылся 18 сентября. Осталось в

Седьмой памяти, что собралось 16 делегатов. В осо-

Туркестанскин - .

национальный бенности казахская делегация состояла из съезд авторитетных интеллигентов. Три ночи со

бирались в различных местах. Организации, названной нами в Бухаре «Федерация национальных обществ мусульманских народов Средней Азии», здесь мы дали название Туркестанское национальное объединение. Решили также казахскую Алаш-Орду переименовать в «Северный Туркестан». В организации системы государственного управления, в развитии национальной культуры было решено отказаться от попыток достижения превосходства отдельными родами, племенами и народами, а укреплять принципы федерации, которые призваны обеспечить условия равенства и отношения родства между всеми тюркскими народами. Отныне было решено требования Туркестана представлять не как внутреннее дело России, а как проблему международного масштаба и его национальные требования довести до сведения мировой общественности. Этот съезд поручил мне, не оставаясь в Туркестане, выехать через Иран, Афганистан, Индию в Европу и там вместе с Мустафой Чока-евым организовать центр Туркестанского национального объединения за рубежом. Об этом поручении мне был даже вручен документ за подписью председателя съезда, заверенный печатью. Но из-за того, что среди нас не было человека, владеющего западноевропейскими языками, документ этот был написан на тюркском и русском языках на куске материи.

Я намеревался выехать за границу с супругой, а пока ее проводил на поезде в Ашхабад к знакомым людям. В последний день работы съезда пришло обстоятельное письмо, объясняющее состояние дел в восточной Бухаре. Там сообщалось, что после гибели Энвера-паши к руководству пришли Хаджи Сами и дагестанец Даниял-бек. По окончании съезда еще около месяца жил в Ташкенте и его окрестностях. В это

время один молодой человек сделал мое фото, где я снят без очков, и послал его в Башкортостан. И Мингаж, взяв у меня письмо на имя главного борца за свободу среди киргизов Бар-пы-бека и один экземпляр фотографии, отправился в Ферганскую долину, в горы Узгена. В этом письме я посоветовал Барпы-беку уехать в Кашгар. Мингаж привез ответ от этого бека, его фото, где он изображен на коне, и после этого уехал на родину, в Башкортостан. Позже мы с этим Барпы встретились в Турции, куда он добирался через Хотан, Тибет и Индию. Его жизнь, полная приключений, могла бы составить основу для дастана о судьбе чрезвычайно умного народного героя. Еще один башкир вместе с казахом съездили к предводителям киргизских племен.

Пленение Аухади ^{60 в}Р^емя пребывания в Ташкенте через Ишмурзииа своих друзей, работавших в правительственных учреждениях, мы получили еще одно известие, ввергшее нас в большое горе. Мой ближайший друг Аухади Ишмурзин был захвачен красными в плен. Нам не удалось получить дополнительной информации, подтверждающей это печальное известие, но мы поверили случившемуся. Год спустя, будучи в Кабуле, мы узнали о казни Ишмурзина в Москве. Подробности же этого события щ»ч рассказали его спутники лишь три года спустя, в 1925 году, в Турции.

Аухади и его товарищи после расставания с нами 11 августа в Усмате вместе с Мамур-беком и Тураб-беком в горах За-мин и Ура-Тюбе целую неделю пробивались с боями сквозь заслоны красных. По рассказам его друга Хибатуллы, Аухади попал в руки красных в десяти километрах севернее За-минской железнодорожной станции в джайляу, называемой Куру Гулдураук, во время стычки с красными частями. В эти дни у Аухади было подавленное настроение. По рассказам того же Хибатуллы, за день до случившегося ненастным дождливым вечером они все сидели в летней хижине джайляу. Распивая бутылку коньяка, сохранившуюся в его полевой сумке, со спутниками, Аухади вспоминал следующие строки из стихов А. Пушкина:

Бура мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя;

Наша ветхая лачужка И печальна и темна.

Выпьем с горя: где же кружка? Сердцу будет веселей.

Он не думал оставаться надолго в этих горах, собиоал по горам Матча добраться до Энвера-паши, а оттуда уйти Афганистан. Он шел в отряде Асрархана, атаковал Зами_н^В позже отступил в Куру Гулдуревик, не раз показал приме! ры мужества в боях. Однажды, когда он на коне вышел пр_Я-мо навстречу красным, его конь споткнулся об камень и свалился. Красные бросились к нему. Аухади начал отстреливаться из револьвера, убил нескольких красных солдат, но их было много, и они схватили его. На следующий день в бою был убит красный командир того же полка. В седельной сумке этого командира басмачи нашли среди его вещей и бинокль, который поныне хранится в Турции у Исламгирея, участника тех боев. Наши видели красноармейца, едущего на коне Аухади. Таким образом, один из самых уважаемых людей нашего Башкортостана, его военный министр, оказался в плену у большевиков. Его, жестоко избивая, доставили в Замин, затем в Ташкент и далее в Москву. Однако наши единомышленники, занимающие различные посты в советских учреждениях, более подробных сведений о его дальнейшей судьбе раздобыть не смогли.

Последняя, 22 октября я должен был выехать из Таш-

■ Ташкенте кента в Туркменистан. 21-го вечером друзья предложили встретиться. Они сочли целесообразным, чтобы я до отъезда в Иран несколько месяцев занимался организационными делами местных комитетов Туркестанского национального объединения. Мы все поняли, что это последнее общее заседание нашей организации.

Разговаривали мы друг с другом с предельной искренностью. Было очевидно, что многие встречаются в этой жизни последний раз. Все испытывали чувство глубокой взаимной привязанности, желали друг другу добра, старались не терять надежды на будущее. После заседания я должен был провести ночь в доме одного известного интеллигента из киргизов и рано утром отправиться в путь. Этот человек и его супруга-татарка получили хорошее образование в Петербурге. Они живы, поэтому их имена я называть не буду. В Петербурге с этой семьей я был в близких дружественных отношениях.

Когда я пришел в их дом, его супруги еще не было дома. Поужинали. Я был в одежде казаха-кочевника. И очки, представляющие из себя два стеклышка, прятал поглубже я пользовался ими лишь при крайней необходимости. Борода И усы отпущены также на казахский манер. Хозяин усадил меня в кресло в углу комнаты и сказал: «Говорите по-казахски, жена вряд ли узнает Вас». Через некоторое время вернулась его супруга и стала упрекать мужа по-русски: «Кто бы ни пришел из кишлака, сразу приглашаешь за обеденный стол, даже собственное кресло ему уступаешь!» Я же продолжал говорить как человек, ничего не понимающий и ничего не знающий о правилах и тонкостях городского быта. Через некоторое время хозяин, вопреки недовольству и возражению супруги, принес в зал подушку и одеяло, на диване постелил постель и дал мне знак лечь отдохнуть. Сами они расположились в соседней комнатке, однако помещения были разделены лишь дощатой перегородкой, не достигающей потолка. Супруга продолжала упрекать мужа по-русски за то, что он привел в дом «вшивого казаха» и положил его на диване, накрыв собственным одеялом, и не давала ему уснуть. Хозяину оставалось лишь повторять: «Молчи, молчи». Мне нужно было уходить очень рано. На куске бумаги написал записку: «Дорогая госпожа, не упрекайте, пожалуйста, Вашего супруга из-за меня. Я глубоко сожалею, что нам не удалось побеседовать с Вами, вспоминая нашу жизнь в Петербурге. Обстоятельства вынудили поступить так. Эту бумагу уничтожьте» . Записку я вложил в конверт и оставил на столе.

Прошел год после этого эпизода, когда я через Индию и Францию прибыл в Германию и среди молодежи, направленной советским правительством на учебу в эту страну, встретил и брата этого моего друга. Молодой человек рассказал мне, что супруга его брата утром прочитала записку и крайне расстроилась, даже заплакала, вновь упрекая мужа словами: «Ну почему не сказал? Какой стыд! Бели когда-нибудь суждено встретиться, какими глазами я должна смотреть на него?»

„ Наш дом в Бешагаче охранял узбекский

Прощание _ _

в Ташкенте джигит, который будет сопровождать меня до кишлака Чиназ. В таких городах, как Ташкент, Самарканд, посадка на пассажирские поезда была для меня слишком опасной, поэтому я думал одну-две станции проехать на товарном составе. Но стало известно, что между станциями Чиназ н Мирзачуль в пассажирских поездах до переезда по мосту через Амударью производится проверка документов. Это делается между Сырдарьей и Чарджоу. Поэтому я решил добираться до Чиназа на лошадях, а через реку переправиться на плотах и в поезд сесть лишь в Мирзачуле.

В тот день в Ногай-Кургане я навестил больного друга Фа-рита, на ночлег остановился в доме сына Ходжа Макбула ГУ-мера в Кавунчи. 24 октября мы добрались до станции Хавает, ночью сели в поезд. Кстати, в поездах я вообще переден-гался лишь ночами, днем же предпочитал иной вид транс порта. Не доехав до Самарканда один перегон, на предыду! щей станции я покинул поезд, там меня ждала подвода. В Са" марканд мы въехали вдвоем с другом Шах в ал и.

Прощание В Самарканде я оставался четыре дня. В «Самарканде Ташкенте было принято решение, что я должен выехать за границу, поэтому я стал готовить статьи для печатных изданий, которые мы там будем издавать. Следовало накапливать информацию, не упоминая имен. Каждый вечер в домах моих друзей устраивались застолья, состоялись искренние беседы. В доме одного из них, жившего рядом с воротами Пойкабак, мы еще раз обменялись мнениями по проблемам, которые уже обсуждали в Ташкенте. О моем отъезде за границу друзья были заранее извещены.

Самаркандцы, как и прежде, и на это раз показали себя настоящими мужчинами и искренними друзьями. Несмотря на то, что главнокомандующий здешних советских войск генерал Каменев⁹⁸ находился в Самарканде, наши собрания проходили в условиях безопасности и взаимного доверия, так как в органах управления города работали наши надежные единомышленники.

Встреча в саду рядом с воротами Пойкабак оставила в моей душе незабываемые чувства взаимной приязни. Друзья искренне старались, чтобы эти чувства всячески укрепить. Кази Хайдар в подарок мне приготовил самаркандское «дуп-пы» и шелковый чапан. Другой принес несколько бутылок отменного вина, изготовленного самым известным виноделом Самарканда. Их я отослал в Туркменистан с обеспечивающим нам связь башкирским джигитом Шахвали. Самый близкий мой друг ишан Мурат Хаджи и его близкие от всей души преподнесли мне букет цветов. Цветы были завернуты в бумагу, на которой было написано: «Букет мужества, аккуратности и предусмотрительности».

Стола нет, сидим на полу. Один из друзей прочитал приветствие. Текст позже через афганского консула в Бухаре доставили в Кабул Хашиму Шайку. Хочу привести здесь некоторые места этого приветствия: «Этот маленький букет просим принять от всей души. Он завянет, даже если держать его в воде, но пусть эти цветы в Вашей памяти вечно сохранятся живыми и прекрасными, всегда напоминают о нашем безграничном к Вам уважении. Мы написали «букет мужества, аккуратности и предусмотрительности». Это Ваши собственные слова. Во всех вилайетах Туркестана было поднято

знамя освободительной борьбы. Но почему центром деятельности организации, призывающей к тайной национально-освободительной борьбе, Вы избрали именно наш город и наш вилайет? Причину этого выбора Вы сами объяснили год назад на торжествах по случаю Курбан-байрама на вечере, состоявшемся в Оби-Рахмате, и своими лестными словами пленили наши души: «Средневековый арабский ученый Мукад-даси" сказал о самаркандцах, что они в отличие от населения других вилайетов Мавераннахра являются носителями «мужества, аккуратности и предусмотрительности». Посмотрим, соответствует ли это истине». Действительно, народ Самаркандского вилайета не совершил ни одного проступка, который мог бы служить причиной для Вашего разочарования и расстройства. Вы к нам приехали 9 августа 1921 года в среду, через четыре дня, в день празднества Курбан-байрама, мы приняли важные решения, через месяц собрали шестой съезд нашей организации, учредили национальное знамя Туркестана и утвердили устав нашей организации. Вы каждому из нас определили обязанности, и мы в течение 14 месяцев и 15 дней воспринимали Вас в качестве руководителя организации Туркестанское национальное объединение, отдающего распоряжения, и приложили все свои усилия, чтобы Ваши приказы выполнялись. До Вашего прихода и создания Туркестанского национального объединения в этом вилайете существовали не объединенные отряды моджахедов, а разрозненные, мелкие басмаческие группы, которые постоянно вздорили и сталкивались друг с другом, были лишены каких-либо идеалов национального возрождения, всецело оставались под влиянием фанатичных мулл. Организация внесла в их среду внутреннюю сплоченность и дисциплину, которая могла стать примером для всего Туркестана. «Мужество, аккуратность и предусмотрительность» присущи нам издавна, а ныне мы увидели эти качества и в Вас. В то время, когда Вы были в Ургутских горах у Хаджи Абделькадира, прибывший в Бухару Энвер-паша призвал Вас к себе, и Вы тотчас верхом на лошади отправились к нему, доехали туда за два дня и решили там вместе с пашой вопрос о присоединении великих деятелей Турции к освободительной борьбе Туркестана. Где находился Джаббар из Гузара, а где — Карагул из Каттакургана, Халбута из Ура-Тюбе или Каххар из Бухары? Вы объехали всех на лошади, подобно Батталу Гази, проходили через ряды противника и сплотили всех нас в единый центр, побудили всех признать руководящую роль Туркестанского национального объединения. Люди муллы Каххара предательски убили Ваших друзей, которых Вы привезли из Башкортостана. Несмотря на это. Вы поехали к ним в Нура-ту в спасли остальных своих друзей, еще оставшихся в живых и своими умными действиями и тех басмачей сделали сторонниками Туркестанского национального объединения Между тем возможность того, что они оторвутся от нас, станут сторонниками эмира, убьют и Вас, была весьма вероятной. После прибытия в Самарканд Вы в течение целой недели одной из комнат медресе Улутбека пользовались как местом встреч. Это было не что иное, как признак «мужества», но к гробнице Тимура не приблизились, так как знали, что там организовано тщательное и постоянное наблюдение. Это было с Вашей стороны не чем иным, как признаком «аккуратности и предусмотрительности». Для оказания помощи магзуму Мухитдину некоторые наши единомышленники потребовали, чтобы Вы устроили переход башкирских и казахских бойцов, служивших в Ташкенте и Фергане в советских частях, на сторону басмачей. Эти люди сегодня оказались в постыдном положении, так как магзум Мухитдин перешел на сторону красных. Если бы Ваши земляки перешли тогда на сторону басмачей, то теперь они оказались бы в чрезвычайно тяжелой ситуации. Вы и в этом случае не предались гневу, продолжали руководить нами. Мы это также воспринимали как признак Вашей «аккуратности и предусмотрительности». Самое высокое качество, присущее нашему пророку как вождю и предводителю войск, а также другим великим деятелям ислама — именно эта аккуратность и предусмотрительность во всех делах. Энвер-паша пал в бою. Чтобы из-за этого печального события народ наш не впал в уныние, Вы должны найти надежные пути и сумеете добиться помощи со стороны иностранных государств и свободных народов в деле борьбы за наше освобождение. Пусть высоко оцениваемые Замахшари аккуратность и предусмотрительность станут основой Вашей успешной деятельности в дальних странах». На что я ответил: «Я буду считать себя счастливым человеком, если в будущем мне удастся доказать свою верность нашему делу».

Действительно, в ходе борьбы я очень близко сошелся с людьми Самарканда и его вилайета, крепко к ним привязался. Разве можно забыть такого друга, как ишан Мурат Хаджи? Кази Хайдар сказал: «От нас вышел человек по имени Бурханиддин Сагырчы. Делами нашего народа он занимался в Багдаде, Индии, позже в Китае. Слава Аллаху, и Вы будете как он, желаем Вам успехов. Сагырчы после смерти был похоронен у нас и стал одним из любимцев нашего народа. Мы всегда будем молиться, чтобы Вы в скором времени вернулись к нам».

В дни конспиративной жизни в Самаркан-

Сасанбай _{де я} посетил могилы наших единомыш

ленников, павших в борьбе и похороненных на городском кладбище. Могила моего друга Хариса Са-санбая находилась рядом с мечетью Хызыра. Он не погиб в бою, а умер от малярии.

Всю жизнь считаю самой великой своей обязанностью поклониться могилам таких верных своих друзей, как Ибрагим Каскынбай, Галимзян Таган¹⁰⁰, Харис Сасанбай. Во время посещения родной деревни я посетил могилу моей рано умершей, мною очень любимой сестры Гайнулхаята, зимой 1919 года во время жестоких боев на Южном Урале — покрытую снегом могилу Ибрагима Каскынбая, а зимой 1954 года в Гамбурге — могилу доктора Тагана и сотворил молитву на упокой их душ. И сейчас у могилы Хариса выполнил тот же долг. Не теряю надежды еще раз лицезреть их в судный день. Как же вспоминают своих друзей те, кто исповедуют веру, которая исключает повторное возрождение человеческого духа? Понятия обо всех этих вопросах одного моего ученика, прибывшего из Китая, меня никоим образом не смогли удовлетворить. А Харис представлял эту жизнь как некий короткий эпизод в вечном бытии человеческого духа. 6 мая 1922 года он, больной, заплакал, положив голову на мои колени, и, обращаясь ко мне и Нафисе, сказал: «Если суждено умереть, в судный день встретимся, но вы меня всегда помните, иногда радуйте мой дух аятами из Корана», и скончался у меня на руках. В Бухаре, заболев малярией, и мой сын Ырысмухаммет умер у меня на руках. Что может быть сладостнее молитвы в коленопреклонном виде, с верой в душе о сохранении божественных связей между умершим и оставшимися. Харис занимался всеми моими делами по связи, смотрел за лошадьми, всеми деньгами распоряжался также он. И тайник по хранению оружия был в распоряжении Хариса и двух моих людей, которых я привел с собой в Бухару из Харгоша. Харис съездил один раз в Башкортостан, два раза в Хиву, много раз в Бухару и на словах передавал важную секретную информацию. У него не было иного идеала и иной цели, кроме как дожить до дня освобождения своего народа или принести себя в жертву на этом святом пути борьбы. Он хорошо знал русский язык, в Бухаре и Самарканде начал изучать фарси. Если я уеду за рубеж, он желал уехать вместе со мной. Это был очень умный, честный, исключительно смелый и вместе с тем предусмотрительный человек. Я полагал, что он будет полезен в государственных делах. В свободное время он читал историю Мирхонда. Будучи очень почтитель-хотите вернуться на родину, я мог бы взять на себя заботы по Вашему выезду за рубеж в желаемую Вами страну».

На столь многозначительное письмо с явным подтекстом человека, занимавшего в то время положение, соответствующее должности губернатора всего Туркестана, я ответил следующим образом: «На IX съезде партии во время дискуссии по вопросу о профсоюзах я Вам и товарищу Томскому¹⁰⁵ говорил: «Хотелось бы, чтобы в Советском государстве сохранилась для рабочих, записавшихся в профсоюз, свобода волеизъявления. Было бы желательно, чтобы с ними не обращались как с солдатами в армии. Это мое самое искреннее пожелание». В ответ на мои слова Вы душевно пожали мне руку. Но что же получилось на сегодняшний день? Прошло три месяца после этого съезда. Ленин дал мне свои тезисы из 12 пунктов по «национально-колониальным вопросам», которые он готовил для второго конгресса Коминтерна, и хотел «узнать мое мнение». На этом Конгрессе он добился принятия тезиса о том, что после победы революции в мировом масштабе пролетариат метрополии должен руководить пролетариатом колоний. А то, что я высказался против этой мысли, послужило лишь «выявлению моего мнения».

Ленин выглядел единомышленником Троцкого и Бухарина¹⁰⁶, считавших, что «на деловом фронте среди деятельных людей должна господствовать свобода мысли и воли». Ныне же он сам встал на путь ограничения и отрицания свободы мысли и воли людей, действующих на основе признания подобной свободы. Теперь и Троцкий, и многие другие своими глазами увидели, что при нынешней ситуации нельзя верить не только Сталину, но и самому Ленину, что в России встали на путь приспособления социализма русским империалистическим традициям. Надеясь на кого, я могу сейчас вернуться обратно? Если поверю Вам, нет ли у Вас сомнения в прочности собственного положения? Вы хорошо знаете, что в понимании общественных проблем между нами нет разногласии. Кому еще можно верить, кроме как таким искренним и добросовестным людям, как Вы? Вместе с тем я убедился в истинности пословицы, широко известной среди нашего народа: «Мусульманин не будет повторно совать палец в дыру, где однажды его ужалила змея». Даже не занимая никаких официальных должностей, я останусь верен своему желанию быть свободным, независимым человеком. Вам и таким товарищам, как Томский, Фрунзе, Рыков, доверявшим мне и выражавшим свое дружеское расположение, я желаю здоровья и всяческих благ».

В тот же день 20 февраля я отправил пись-

Письмо Ленину _мо Л_енину;

«Глубокоуважаемый Владимир Ильич!

Заранее знаю, что из-за Вашей болезни мое письмо не будет Вам ни вручено, ни прочитано. Но копии этого письма я отправлю многим своим друзьям и сподвижникам, и оно станет историческим документом. Товарищ Сталин при посредстве товарища Рудзутака прилагает усилия, чтобы вернуть меня в партию. Он делает вид, что не знает о моем письме в Центральный Комитет из Баку, написанном в 1920 году, где я открыто объявил о своей деятельности против Москвы и присоединении к басмаческому движению. Кто же вам будет верить после того, как Соглашение, подписанное 20 марта 1919 года Вами, Сталиным, мною и моими товарищами, спустя четырнадцать месяцев было перечеркнуто Постановлением от 19 мая 1920 года, подписанным лишь Вами и Сталиным? После опубликования этого односторонне принятого постановления я, встретив Вас, выразил свой протест. Вы же тогда Соглашение, принятое 20 марта 1919 года, соизволили назвать «клочком бумаги». Кстати, по этому Соглашению у Башкортостана должна была быть собственная армия, подчиненная непосредственно центральному Советскому командованию. Ныне, по Постановлению от 19 мая 1920 года, наши войска лишены этого статуса, переподчинены Заволжскому военному округу, командованию которого предоставлено также право по своему усмотрению дробить и переформировывать башкирские воинские части. Фактически эти войска перестали существовать. На основании подобного же Постановления вы «Уфимскую губернию присоединили к Башкортостану», на деле эта лукавая мера означает не что иное, как присоединение Башкортостана к Уфимской губернии. Объявленные Советским правительством 20 ноября 1917 года в обращении «Ко всем трудящимся мусульманам России и Востока» права этих народов на самоопределение «вплоть до отделения от России» в корне перечеркиваются Постановлением от 19 мая 1920 года. После поражения в юго-восточной России башкир, казахов и туркестанцев и нашего отъезда из Советской Росиии в истории юго-восточных мусульман России начинается новый этап; борьба мусульман за свои права и интересы внутри России переходит на международный уровень. Моя цель будет заключаться в том, чтобы требования этих народов довести до сведения мировой общественности. Далее в этом письме будут рассматриваться отдельные стороны нашего угнетенного положения.

Ныне великорусская нация свою политику, направленную против интересов наций и племен, оказавшихся в ее под-та не ни и, начинает решительно претворять в жизнь не только в экономической и социальной сфере, но и в области культуры. «Восточный университет», созданный в прошлом году приобрел качество некоего центра, осуществляющего эту политику. При Центральном Комитете появилась группа специалистов по восточным делам. Центральный Комитет, собрав некоторых представителей восточных народов, оказавшихся в зависимости от Советов, обязал их готовить необходимые материалы для этих «специалистов по Востоку». Эти представители Востока издали несколько книг и брошюр. Но мысли, опубликованные от их имени, навязаны великорусскими специалистами. Некоторые пункты «конституций», написанных ими для своих стран, были исключены, даже не удостоившись обсуждения. В данное время самое важное дело, которым занимаются Восточный университет и специалисты по Востоку — создание литературных языков для народов на основе фонетики их местных диалектов. В определении принципов этого мероприятия нерусские коммунисты играли лишь роль советников. В последнем номере журнала «Красный Восток», издаваемого специалистами Восточного университета, дагестанец Умар Алиев пишет, что если на Северном Кавказе для тюркских языков будет принят алфавит на основе кириллицы, результатом будет христианизация этих народов, поэтому они, как азербайджанцы, должны пользоваться латинским алфавитом: вопросы алфавита и литературного языка должны решаться не под руководством русских, а местными специалистами под руководством самостоятельных правительств самостоятельных областей, сформированных в условиях национально-политической свободы. Такого рода статьи, а также попытки некоторых азербайджанских специалистов посредством журнала «Красный Восток» объединить всех тюрков-мусульман вокруг одного литературного языка вызывают недовольство великорусских специалистов. Проф. Поливанов выступил против азербайджанца Шахтахтинского и Джалиля Гулиева, которые на одном из совещаний, где принимали участие также узбекские и казахские специалисты, защищали идею создания общего алфавита на латинской основе для всех тюркских народов. Проф. Поливанов и другие русские говорили, что если будет принят латинский алфавит, позже он будет заменен кириллицей, каждый тюркский диалект, общее число которых доходит до сорока, получит особый алфавит. Шахтахтинский считал, что каждый из тюркских народов в отдельности не в состоянии обеспечить существование литературного языка. Дальнейшее совершенно ясно: Вы вместе с Вашими великорусскими товарищами, начав с лишения простого народа

языка и письменности, не перестанете держать его за шиворот, пока не достигнете окончательного обрусения всех. Разница между Вашими словами о вручении нациям их неотъемлемых прав в их собственные руки, содержащимися в Вашем труде «Против течения», и проводимой Вами сейчас политикой настолько велика, что это удивляет.

Весной 1919 года, когда мы по организационным делам башкирских войск находились в Саранске, присланный Вами представитель Зарецкий в течение месяца на многочисленных собраниях твердил, что лишь Советское правительство впервые в истории решит вопрос о самостоятельности нашего угнетенного народа, о создании национального правительства и национальной армии. И я в «Правде» опубликовал статью соответствующего содержания. После этого не прошло и четырех лет, политика Ваша реализовалась в диаметрально противоположном направлении. Возможно, РКП слова о свободе наций будет распространять в далеких от России Азии и Африке и после всех этих событий. Однако истина заключается в том, что в Туркестане великорусские коммунисты испытывают ненависть к таким искренним коммунистам, как Григорий Сафаров, публикующим статьи против продолжения здесь царской колониальной политики. Они охотно «разъясняют» коммунистам местного происхождения «теорию» о том, что мелкие народы для больших наций не что иное, как мелкая рыбешка для кита.

Товарищ Артем, будучи в Башкортостане, наряду с уверениями, что мы будем жить в самостоятельной республике, откровенно говорил некоторым местным коммунистам о том, что Советская (русская) культура, кроме Китая и Индии, будет безраздельно господствовать во всей Восточной Азии; что этому якобы не сможет противостоять ни один местный язык или культура, они будут использованы лишь для распространения идей коммунизма. Эти и подобные тому слова многократно повторялись во многих местах. Нет никакого сомнения в том, что эти утверждения не останутся в пределах России, распространятся дальше и в конечном счете дело дойдет до того, что врагом номер один каждого народа, желающего жить самостоятельно, но оставшегося под вашей рукой, окажется Советская Россия.

При обмене мнениями с Вами по поводу Ваших тезисов «Колониальный и национальный вопрос» я уже имел возможность высказать обо всем этом некоторые мысли. Впоследствии эти тезисы я прочитал в журнале «Коммунистический интернационал» (№11). Вы утверждали, что после осуществления диктатуры пролетариата в мировом масштабе необходимым условием установления социалистического режима в странах с «отсталыми нациями» будет помощь «пере-

153